Читать книгу "Евреи государства Российского. XV – начало XX вв. - Илья Бердников"

«– Так он еврей?

– Да, но какой еврей! Как он одет!

Лейзер, зажмурив глаза, покачал от восхищения головой.

– Я видел, как лет пятнадцать тому назад в Могилеве был царь Петр, когда евреи принесли царю живого осетра на полтора пуда. Так Липман одет не хуже царских министров.

– Что, у него такой красивый жупан?

Лейзер усмехнулся.

– Жупан. Ха! У него не жупан, а кафтан с золотыми пуговицами. Если б мне одни пуговицы с его кафтана, я бы, ей-богу, каждую субботу надевал бы чистую рубаху!

– Как пуговицы? – удивилась Сося-Бася. – Ты же говоришь, что он еврей?

– Да, Липман – еврей, но он не носит этих застежек, как мы, а пуговицы. И его щеки гладки, как моя ладонь! – добавил без восторга Лейзер.

Сося-Бася разочарованно плюнула:

– Паскудство он, а не еврей, если так!»

Впрочем, согласно книге Раковского, дома Леви ходил в ермолке, соблюдал субботу и кашрут, и фаршированная щука была для него лакомством.

Для своей успешной деятельности Липман заручился и покровительством Бирона. Леви был его постоянным кредитором и вел с ним на паях крупные коммерческие дела, а когда тот стал герцогом, стал управлять финансами вверенной Бирону Курляндии.

Очень точно сказал о Бироне А. С. Пушкин в письме к Ивану Лажечникову от 3 ноября 1835 года: «Он имел несчастие быть немцем: на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты». В свою очередь, Липман имел несчастие родиться евреем, чем и вызвал озлобление почвенников, хотя тоже обладал и умом, и талантом. При этом временщика Бирона неизменно рисовали в самых черных красках. Но еще больше досталось гофкомиссару: трудно отыскать в исторической романистике фигуру более отталкивающую.

Достаточно обратиться к внешности Липмана, какой ее живописует Иван Лажечников в романе «Ледяной дом» (1835), чтобы читатель мог проникнуться омерзением к этому персонажу: «Вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском рыжих волос, разбежавшихся золотыми лучами из-под черного соболя шапки, с раскрытою пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою жертву… Глаза его вцепились, как когти дьявола в душу». У него «бледное вытянутое лицо, взоры, бросавшие от себя фосфорический блеск», «двигающиеся взад и вперед орангутановы уши», и он так улыбается «огромными своими губами, что в аде сонм зрителей, конечно, рукоплескал этой художнической архидьявольской улыбке». Нам, однако, почему-то не хочется рукоплескать словеснику, давшему волю своему воспаленному воображению: ведь портрета гофкомиссара не сохранилось, потому живописать его с натуры автор никак не мог и оказался в плену навязших в зубах юдофобских клише (о трафаретных изображениях евреев в русской словесности XIX века существует обширная литература; среди наиболее ярких работ – исследования Савелия Дудакова, Габриэлы Сафран, Михаила Вайскопфа).

«Интриганом и канальей прекомплектной», «христопродавцем» величает Липмана герой повести Василия Авенариуса «Бироновщина», который «при имени придворного банкира Липмана, бывшего в то же время шпионом, наушником и ближайшим советчиком Бирона, сердито поморщился». «Графский жид», продувная бестия, кровосос, пекущийся только о собственной выгоде и окруживший себя такими же отвратительными «жуликами без роду и племени, алкавшими сребра и злата от России», – таким предстает Леви в романе-хронике Валентина Пикуля «Слово и дело» (1971). При этом Бирон, хотя и восторгается финансовым гением еврея, памятует о свойственном тому корыстолюбии. «Подлый фактор, – говорит он Липману – наверняка знаю, что тебе известны еще статьи доходов, до которых я не добрался! Ну-ка, подскажи…»

Однако эти голословные обвинения и оскорбления в адрес нашего героя в прах рассыпаются при обращении к историческому материалу. Примечательно, что отличавшийся юдофобией испанский посол герцог Иаков Франциска Лириа-и-Херика (он считал иудеев «народом грязным и свинским») в сердцах назвал Липмана «честным евреем», а такая похвала дорогого стоит! Известно также, что Леви всегда был готов протянуть страждущему руку помощи. В критический момент он поддержал, причем совершенно бескорыстно, начинающего ювелира, швейцарца Еремея Позье (1716–1779), когда тот задолжал немалую сумму и потому вздумал бежать за границу. Липман не только ободрил его и убедил остаться в России, но погасил его долг и предоставил выгодные заказы. По словам Позье, Леви будто бы сказал ему, что в России тот может «честно заработать весьма приличные деньги». Благодаря Липману молодой ювелир стал лично известен Анне Иоанновне, и дела у него пошли. По словам писателя Евгения Карновича, «знатные господа и в особенности знатные госпожи приглашали к себе Позье на дом с его изделиями и быстро раскупали их; нередко также именитые покупщики и покупщицы удостаивали своими посещениями его скромное жилище».

Показательно, что Леви Липмана называют «честным», и сам он говорит о «честном» труде. Как ни пытались марксистские идеологи втолковать, что коммерция суть «торгашество» и сродни жульничеству, сегодня словосочетание «честный бизнес» является общепринятым и вовсе не воспринимается как оксюморон. Было и такое понятие, как корпоративный кодекс чести, «честное купеческое слово» (как потом скажет русский драматург Александр Островский). И Липман, надо сказать, слово свое держал крепко, в делах был надежен, и – это знали все! – на него всегда можно было положиться. Он знал счет деньгам и работу свою выполнял безукоризненно и точно в срок.

Между прочим, в случае с Позье проявилось еще одно свойство Леви – проницательность, дар распознавать людей. Ведь он поверил в молодого швейцарца, угадал в нем будущего любимого ювелира русских императриц, «Фаберже XVIII века», как того потом аттестовали.

Спешил он делать добро и попавшим в беду единоверцам. В 1734 году у шкловского еврея Кушнеля Гиршова некий поручик Бекельман и солдат Иванчин украли малолетнего сына, Берка. И вот последовал именной указ от 19 ноября – вернуть сына отцу и наказать похитителей. Вдумаемся в сам факт: в России действует закон о недопущении иудеев в империю, а императрица вдруг озаботилась судьбой какого-то там еврея (да где? – в медвежьем углу, захолустном белорусском местечке) и приняла в нем участие. И это заслуга исключительно Липмана: именно ему была отослана копия этого указа. Можно только догадываться, сколько дипломатии, такта, да и смелости, употребил Леви, чтобы побудить юдофобствующую самодержицу помочь его злополучным соплеменникам!

Он, как и его европейские сотоварищи, ходатайствовал перед троном за своих единоверцев, и ему удавалось что-то сделать. По словам современника, он получил разрешение от императрицы «держать при себе евреев, сколько ему угодно, хотя вообще им возбранено жить в Петербурге и Москве». А историк Лев Тихомиров утверждает, что благодаря Липману в столицах прочно укрепилась целая еврейская колония. Факты свидетельствуют, что фигура Леви стала своеобразным центром жизни иудеев, как это было принято и в Европе, где вокруг придворных евреев группировалась обычно религиозная община. Липман поддерживал тесные отношения, и не только коммерческие, но и приятельские, с откупщиком Борухом Лейбовым (1663–1738). Тот жил в Москве, в Немецкой слободе, в доме «у золотаря Ивана Орлета». При этом Лейбов и его зять Шмерль, также житель слободы, выполняли обязанности резников при Липмане и его слугах, как и Авраам Давыдов, который был на это «благословлен от синагоги в польском местечке Копуст». Давид Исаков и Авраам Самойлов состояли там приказчиками, а некий Файвес – писарем Липмана, и все они проживали «у иноземши Болденши». Эти иудеи часто наезжали в Польшу, в местечко Дубровна со значительным еврейским населением, где обосновался с семьей сын Лейбова Меер. Здесь, вдали от досужих глаз, была проведена брит-мила (обрезание) новорожденному внуку Лейбова Иуде, а также злополучному капитан-поручику Александру Возницыну впоследствии сожженному за это на костре. Моэлем выступал Файвес, который, как говорится в следственных материалах дела о Возницыне, был «от рабинов благословен на обрезание рождающихся от жидов младенцев».