Читать книгу "Четвертое правило Мангуста - Валерий Вайнин"

– Тот, не тот – мне решать. Вали отсюда.

Вася медлил. На лице его отразилась борьба между холуйством и самолюбием. Я обратился к нему, хмуря брови:

– Не специально ли подстроено? Обещал привести одного, а привел, – кивнул я на Хлыстина, – вот этого.

Василий поднял на меня честные бандитские глаза:

– Ты че, Француз… за кого меня держишь? Тот козел продинамил нас, без понтов. Поймаем – яйца свои проглотит. А Павел Тимофеевич еще вчера хотел с тобой перебазарить. Драка твоя ему понравилась.

Взгляд Хлыстина из ледяного сделался бешеным. Его настроения, судя по всему, менялись быстрее, чем сердце красавицы.

– Доложился, сучок?! Отчитался перед шефом?! Теперь вали, пока ноги не выдернул!

Набычившись, Вася не двинулся с места.

– Ты, Хлыст, это… не ори: не в ментовке.

Ей-богу, он заслуживал уважения побольше, чем иные государственные мужи. Я поспешил вмешаться:

– Иди, Сильвестр. Павел Тимофеевич, думаю, меня не обидит. Он добрый.

Казалось, Хлыстин сейчас проткнет меня тростью.

Василий бросил на меня лукавый взгляд, совсем как у его босса Папани.

– О'кей, – буркнул он и потопал к воротам.

Я обернулся к господину с тросточкой:

– Давай, Хлыст, что у тебя? Коротко и ясно.

Морщинки на лице Хлыстина сложились в гримасу удовлетворения.

– Вот это по мне: без околичностей к делу. Скажу сразу: мне насрать, тот ты Француз или не тот. Хочу, чтоб ты выполнил для меня работу.

Я внимательно посмотрел на этого замечательного мерзавца.

– Такой вот пустячок, да? Чтоб я выполнил для тебя работу?

Он величественно кивнул:

– Разумеется, не бесплатно.

Блин! Да он меня заинтриговал!

– Какую работу и за какие деньги? – осведомился я.

Удовлетворение на его лице походило на оргазм. Из кармана пиджака он извлек сложенный вчетверо лист бумаги.

– Вот, возьми. Здесь все.

Я развернул лист. На нем напечатаны были наименования и адреса коммерческих предприятий: банки, супермаркеты, салоны мехов, казино и прочее. Я недоумевал.

– Что это?

Павел Тимофеевич ткнул тростью в бумажный лист:

– То, что ты должен ограбить в течение месяца. Причем грабить так, чтобы камня на камне не осталось. На трупах, как обычно, лепи открытку со своей подписью. И не дергайся: прикрою.

Я посмотрел на него очень-очень внимательно. Морщинки на его лице образовали зловещий узор, а водянисто-голубые глаза на сей раз не выражали ничего, одну лишь пустоту. Он был не мерзавец, он был Чудо Природы.

– В месяц не уложусь, – сказал я. – Только за два.

– Ну нет! За месяц! – вскипел он, ударяя тростью по крыльцу. – Черт с тобой, за полтора – и ни дня больше! И вот еще что. – Он вновь ткнул тростью в листок. – Тут два адреса жирным шрифтом, а рядом – день недели и время суток. Сечешь? Эти точки мои, их надо ограбить, когда указано. В первом случае замочишь менеджера, во втором – кассиршу: там никого больше не будет. Само собой, оставишь открытку. Вопросы есть?

Он был не просто Чудо Природы, он был такой бриллиант, который покойная Змея не отказалась бы носить в своей короне.

– Кто знает о нашей сделке? – жестко спросил я.

Он прижал к груди крючковатую ладонь:

– Обижаешь, Француз. Обижаешь.

Борясь с желанием вырвать ему кадык, я поинтересовался:

– Сколько платишь?

– Полмиллиона баксов, и все, что возьмешь, – твое. Там втрое больше наберется.

– Наберется – не наберется, бабка надвое сказала, – алчно возразил я. – Деньги на бочку, тогда работаю.

Павел Тимофеевич насмешливо развел руками:

– Ну-у, Француз! Не ожидал от тебя такой плюхи! Значит, выкладываю я полмиллиона вперед, а потом ищу тебя где-нибудь на Бермудах? Мы же деловые люди, Француз.

Надо заметить, актер из меня аховый. Поэтому не уверен, была ли на лице моем досада, адекватная моей предполагаемой жадности. Решив, что кашу маслом не испортишь, я добавил в эту композицию чуток зубовного скрежета.

– О'кей, Хлыст. Но если вздумаешь меня кинуть…

Морщины Павла Тимофеевича сложились в обиженную Мину. Его актерские способности оказались ярче моих.

– Француз, пятьсот тысяч для меня – не такие деньги, чтобы наживать из-за них геморрой.

Хотелось пинком отправить его в свободный полет. Кувыркался бы, помахивая тросточкой, как падший ангел. С моей стороны, однако, это было бы непростительным гуманизмом. И чтоб этот урод не заподозрил, будто у него со мной слишком уж легко получается, я процедил сквозь зубы:

– Пятьсот штук есть пятьсот штук. Когда я выполню работу, ты можешь попытаться сдать меня ментам.

Павел Тимофеевич искренне удивился:

– Зачем? Чтоб ты там запел соловьем?

– Против тебя, Хлыст, у них ничего не будет, только мои слова. К тому же я заметил: в МУРе у тебя все схвачено.

– Да на хер мне тебя сдавать?! Мы с тобой, Француз, еще не одно дело сварганим. Такие парни, как ты, на улице не валяются.

«А такие, как ты, тем более», – мысленно произнес я. Но пора было заканчивать эту бодягу. И, окинув его тяжелым взглядом, я сплюнул под ноги. Как в голливудских боевиках: на большее меня не хватило.

– О'кей, – кивнул я. – Но бабки наличкой.

Глаза Хлыстина азартно блеснули.

– Как скажешь. – Он протянул мне руку.

Вероятно, для поддержания образа следовало ее пожать. Но я опасался, что не сдержусь и вырву его руку вместе с предплечьем.

– Разбежались, – буркнул я. – Нечего нам вместе светиться.

Рука Павла Тимофеевича повисла в воздухе. Но, как ни странно, он не обиделся.

– А сейчас ты куда? – Он с ухмылкой указал на дверь школы. – К зазнобе своей?

– А ну! – рявкнул я, как Илья Муромец на татарскую конницу.

С той же ухмылкой Хлыстин поднял руки.

– Молчу, молчу. Как говорится, на вкус, на цвет… – Вертя тросточкой, он двинулся к своему «БМВ».

Я стоял на школьном крыльце, смотрел ему вслед и в очередной раз дивился капризам Фортуны. Как этому дяде удалось заработать, пусть даже украсть, свои миллионы? Каким таким способом сей выродок контролирует московский криминал, влияет на правительство и, словно от мух, отмахивается от оперативников МУРа? При этом не возникает сомнений, что, польстись он, скажем, на пост губернатора, народ дружно за него проголосует. Размышляя о подобных казусах, невольно ощущаешь, что четвертая заповедь Мангустов «Не вмешивайся в дела Человечества» – не суровый запрет, а вопрос личной гигиены.