Читать книгу "Воздаяние храбрости - Владимир Соболь"

Согласно одному он должен был принять в подчинение еще две егерских роты и такими силами укрепить полковую штаб-квартиру в имении Чинахчи. Но посланные ему роты, скорей всего, наткнутся на быстро двигающихся персов и не смогут пробиться к Шуше.

Второй же приказ предписывал в случае вторжения уничтожить полковое имущество и ускоренным маршем отступать на Елизаветполь и далее на Тифлис. Это распоряжение представлялось вполне резонным, но пришло с большим опозданием. Реут понимал, что персы могут легко нагнать его на марше и тогда просто задавят, навалившись всей тяжестью. Кроме того, он до сих пор не имел никаких известий о батальоне Назимки. Сниматься же и уходить до прихода гарнизона, стоявшего ранее в Герюсах, значило обречь три роты на верную гибель.

Два же других донесения касались мест отдаленных, но достаточно важных и для самого Карабаха. В одном сообщалось, что Тифлисский полк оставил и Большой Караклис, и берега озера Гонча. Это означало, что Ермолов стягивает войска для защиты Тифлиса. Но также, глядя на карту, Реут видел, что правый фланг Карабахской провинции остался незащищенный, и войска эриванского Гуссейн-хана могут подойти в любую минуту.

Последняя же записка извещала полковника в выражениях весьма осторожных, что в городе Елизаветполь, бывшая Гянджа, зреет опасный заговор. Обитатели мусульманских кварталов запасаются втайне оружием и готовы при первом же поражении русских напасть на небольшой гарнизон, оставшийся в столице соседнего ханства. Но это означало, что и путь в Тифлис будет егерям совершенно отрезан.

Недоумение свое он высказал сидящему напротив старшему после него офицеру полка. Майор Клюки фон Клюгенау[24] славился своей храбростью, с гордостью носил три русских ордена, полученных за восемь без малого лет службы в Кавказском корпусе. Он служил австрийскому императору, получил контузию в битве под Лейпцигом, а когда после отречения Наполеона союзные армии начали сокращать, попросился в русскую службу. Он был ровно на середине четвертого десятка своей богатой приключениями жизни, носил густые усы и упрямо выпячивал вперед нижнюю челюсть.

– Посмотрите на дату, господин полковник, – ответил он Реуту на достаточно чистом русском. – В армии в первую очередь исполняют приказ, который подписан последним.

– Ах ты, господи, Франц Карлович, – покачал головой командир сорок второго егерского. – Не об уставах же говорим. Что они там в Тифлисе могут знать про наши дела. Приказ об отступлении подписан 21 сего месяца, а доставлен мне только сегодня утром, 26 июля. Может, следом за ним еще одно предписание к нам летит. А того пуще уже и в руках у персов. Мне и этого дубликат лишь доставили. Другой экземпляр, стало быть, Аббас-Мирза прочитал. Знает уже наши планы и уж, конечно, свои составил.

Майор сидел на табурете, не двигаясь. Белесые его глаза твердо встретили взгляд командира.

– Я солдат, господин полковник, мое дело не рассуждать, а сражаться. Прикажете отступать, тут же поведу роту колонной. Прикажете драться – поставлю крепкую оборону.

– В вашей храбрости и исполнительности я никогда не сомневался, – начал было Реут, сдерживая себя, сколько возможно, но ему помешал Петрос.

Управляющий или, правильнее сказать, комендант Мадатовского имения вошел, широко, но легко шагая, однако против обыкновения не притулился на лавке, а подошел вплотную к столу.

– Плохие новости, Петрос? – спросил Реут, подымаясь навстречу.

– Плохие, – подтвердил Мурадян. – Говорят, что бывают хуже, только я, сколько живу, такого не слышал. Первое – в Гяндже восстание. Начальника, Симонова, убили. Кто успел убежать – спасся. Остальных перерезали. Две роты подходили к городу, так еле отбились. Человек тридцать потеряли, но все же ушли.

Реут стоял, уронив руки по бокам вниз, с полуоткрытым ртом, и обдумывал принесенное Мурадяном известие.

– Стало быть, дорога на Тифлис перекрыта, – начал было полковник, но спохватился. – А вторая, Петрос. Что за вторая новость? Говори уж, добивай старика.

Ему не было еще и пятидесяти, но по опыту, знаниям, ранам он причислял себя иной раз к инвалидной команде, чуть бравируя своим положением и ожидая немедленных возражений.

– Не знаю, как и сказать, – выдавил поникший вдруг Мурадян; его лицо, и так неподвижное, превратилось в маску стыда и горечи, высеченную из камня. – Батальон, тот, что стоял в Герюсах… пробивался, но вчера – положил оружие перед Амир-ханом. Никто не ушел. Может быть, человек десять. Сведения верные.

Последние слова он добавил, отвечая на вопрос полковника Реута, крикнутый молча. А майор завопил во весь голос:

– Не верю! Чтобы батальон русской армии капитулировал перед какой-то сволочью!

– Он не сволочь, – возразил Петрос. – Амир-хан-сардарь – один из лучших у шаха. Он учил его сыновей, теперь пасет его внука.

– Все равно – не верю, – продолжал кипеть Клюки фон Клюгенау. – Могут одолеть, могут перебить картечью, штыками, саблями. Но добиться, чтобы по собственной воле… Орудия заклепали?

– Похоже, что не успели, – вздохнул Петрос, – надеялись до последнего.

– Да как же Назимка мог…

– Хватит! Все! Кончено! – оборвал майора полковник.

Пока батальонный бушевал, Реут быстро сообразил положение. Сил оставалось у него на треть меньше, чем он предполагал час назад, а неприятель оказался намного ближе.

– Господин майор! Выводите людей, стройте колоннами. Здесь нам не удержаться. Поднимаемся в Шушу, в крепость, там затворимся. Тяжести бросить. Берем орудия, припасы и продовольствие. Петрос покажет дорогу наикратчайшую.

– Я пошлю с вами надежных людей, – сказал Мурадян. – Мне нужно очистить замок.

– Поторопись.

– Сначала выйдут женщины и повозки с едой, – рассудительно ответил Реуту Петрос. – Мужчина оставляет свой дом последним.

Плохие новости разлетаются быстро. Пока Петрос ехал назад к замку, жители Чинахчи уже запрягали волов в свои простые повозки с двумя колесами. Во дворе княжеского дома также суетились челядь, дружинники, только охрана стояла неподвижно на парапете и у ворот, боясь шелохнуться без разрешения коменданта.

Петрос прыгнул с коня, бросил поводья не глядя, зная, что их примут те, кому положено это сделать. И прошел в дом быстрыми, уверенными шагами. Но уже на лестнице он остановился и стоял, должно быть, минуты две, поглаживая перила. Он вспомнил, как отбирал дерево для этой работы, как нанимал умелых мастеровых, у которых никогда не уходило лишнего в щепки; вдруг вспомнил, и как летним погожим днем, подойдя посмотреть за работой, не выдержал, снял перевязь с шашкой, расстегнул пояс с кинжалом, сбросил черкеску, бешмет и, оставшись в одной рубахе, сам схватил заготовку одного из резных столбиков, что сейчас двумя рядами взбегали рядом со ступенями. Столько лет прошло, а он еще помнил, куда мастера, крутя головой, охая восхищенно, приладили изготовленный им предмет. Восхищаться, он знал, было нечем, обычная поделка человека, у которого пока есть обе руки; но он был доволен тем, что не забыл ремесло, освоенное им в детстве. Это потом уже в четырнадцать лет он сменил долото на шашку и сделался тем, что он есть сейчас: Петрос «каменный», опора и краеугольный камень дома князя Мадатова, генерал-майора армии русского императора, военного правителя трех закавказских провинций.