Читать книгу "Рудольф Нуреев. Я умру полубогом! - Елена Обоймина"

Помогали Лакотту в его затее журналист Тевнон и балетный деятель Курнон (надо полагать, имелся в виду Куэвас? — прим. авт.), тоже гомосексуалисты. Встречи между ними и Нуреевым проходили в ресторане «Пам-Пам», что на улице Обер, напротив здания Оперы. Свидетели утверждают, что Нуреев не шел навстречу Лакотту и даже не делал вида, что понимает, чего от него хотят. («Я не имел никакого понятия, что он гомосексуалист, — говорил годы спустя Пьер Лакотт — кстати, сам женатый на балерине Гилен Тесмар. — Он абсолютно ничем на это не намекал». — Авт.)

Равным образом слабо Нуреев реагировал на особое внимание, которое проявляла к нему Клара Сэн, молодая, взбалмошная миллионерша, слишком часто менявшая любовников. Нуреев приглянулся ей с первого дня знакомства, и она не отставала он него ни на шаг, сопровождая его днем в прогулках по Парижу, а вечером — в ресторанах. По отзывам свидетелей, это внимание со стороны молодой, красивой и богатой женщины Нурееву явно льстило, но романтического сближения между ними никто не замечал».

Хочется отметить, что гораздо большее влияние на Нуреева оказывали совсем другие люди, не имевшие никакого отношения к гомосексуальному кругу. Заинтересованность их в танцовщике из СССР имела весьма прозаическую подоплеку. Балетная труппа маркиза Жоржа де Куэваса находилась на грани развала, здесь как воздух необходима была новая «звезда». Посему Рудольфу пели дифирамбы, утверждая, что на Западе его будут носить на руках. Эти слова производили на него особенно сильное впечатление.

«Убежден, когда Нуреев оставался в Париже, у него и в мыслях не было протестовать против Советской власти, — считает кинорежиссер Виктор Бочаров. — Скандал вокруг него и его «бегства» был раздут нашим правительством и, конечно же, прессой. А то, что произошло дальше, вообще с трудом укладывается в сознании нормального человека. В городском суде Ленинграда в условиях полной секретности слушалось дело «О предательстве Родины артистом балета Рудольфом Нуреевым» и был вынесен приговор — семь лет лишения свободы. Так Нуреев стал изгоем и скитальцем в планетарном масштабе».

Остается уточнить, что речь шла не просто о лишении свободы, а о семи годах исправительно-трудовых работ с отбыванием срока в колонии строгого режима. Вот как об этом говорилось на юридическом языке:

«Приговором Судебной коллегии по уголовным делам Ленинградского городского суда от 2 апреля 1962 года Нуриев Р.Х. по ст. 64 «а» УК РСФСР с применением ст. 43 УК РСФСР осужден к 7 годам лишения свободы с конфискацией имущества по обвинению в том, что, находясь в гастрольной поездке в составе балетной труппы Ленинградского театра оперы и балета им. Кирова во Франции, отказался возвратиться из-за границы в СССР».

Процесс по делу невозвращенца проходил за закрытыми дверями, на заседании присутствовали лишь несколько близких Рудольфу людей, в том числе его сестра Роза. Добрые присяжные предлагали четырнадцать лет лишения свободы, судья нашла возможность снизить этот срок до семи лет. Предполагалось, что танцовщик, умиленный снисхождением суда, пожелает вернуться.

Коркина, замдиректора Кировского, уволили из театра «за политическую близорукость» и исключили из партии. В. Стрижевскому объявили выговор «…за непринятие своевременных мер по отправке Нуреева в СССР».

В любимом театре Нуреева прошло открытое собрание труппы, где артисты вынуждены были единогласно заклеймить его как «невозвращенца». Пути назад не было. С пониманием этого связана афористичная фраза, произнесенная Рудольфом в одном из первых интервью за рубежом: «Я никогда не вернусь в свою страну, но никогда не смогу быть счастливым в вашей».

Самое трагическое в том, что так все именно и произошло…

* * *

Сразу же после побега Клара Сент нашла для Рудольфа надежное убежище, в котором он мог спрятаться от всех: в доме напротив Люксембургского сада, в пустой квартире одной русской семьи, где друзья могли навещать его. Первое, о чем Рудольф наутро спросил по телефону свою французскую подругу, было: «Где мой класс? Где я буду заниматься?» Клара ответила: «Твой класс в твоей комнате, и не вздумай выходить на улицу».

«Селить его в отеле очень опасно, — предупредили инспекторы Клару. — Русские могут последовать за ним и увезти обратно».

В первые недели после побега танцовщик был одинок и пребывал в глубокой депрессии. «Я уже никогда не увижу мать», — рыдал он. Он часто звонил домой, но отец отказывался говорить с ним. Разговоры с матерью поддерживали его морально, но и надрывали душу: Фарида уговаривала сына вернуться домой.

«Меня доставили затем в особняк, окна которого выходили в Люксембургский сад. Никто не знал, где я нахожусь. Насколько вообще можно говорить о счастье в моем положении, но я был счастлив в этом убежище. Мои друзья приходили навещать меня, мой хозяин и его жена были чрезвычайно гостеприимными. Достаточно странно, но я ни о чем не беспокоился и не мучился. Все было так, как будто я уже пережил это раньше. Я попросил показать мне газеты, которые сделали целую историю из моего «прыжка в свободу». Мне было любопытно посмотреть, как все это представлено. Я читал с любопытством, но и с чувством какого-то отчуждения и без удивления. Даже сегодня я нахожу странным мое холодное отчуждение и внутреннее спокойствие после такой рискованной игры, как будто это случилось с кем-то другим»[27].

Между тем ситуация, в которой оказался танцовщик, заставила бы переживать любого другого человека. За душой у Рудольфа не было в тот момент ни гроша, он не знал ни одного иностранного языка. Но как раз этот образ «рыцаря искусства» стал лучшей рекламой, заменившей ему стартовый капитал.

Когда Рудольф остался во Франции, он более всего горевал о потерянном багаже: коллекции балетных туфель и трико, белокуром парике, заказанном для роли Альберта в «Жизели», и о своей первой парижской покупке… электрической железной дороге — «символе того очарования, которое всегда вызывали во мне поезда, железные дороги, дым станций — тех манящих обещаний, далеких горизонтов и таинственности, которые я всегда в них чувствовал». В душе его навсегда затаился наивный мальчишка, которому так не хватало хороших игрушек! И опять же возникает элементарный вопрос: если Нуреев планировал остаться за границей, для чего ему столь срочно понадобилось покупать эту игрушку?

В одном из интервью Михаил Барышников рассказал следующую историю о Нурееве. В 1961 году в Ленинграде их общий друг пришел к Рудольфу в гости. Тот сидел один в комнате и слушал музыку — Бранденбургский концерт Баха, — одновременно играя на полу в детский паровозик. «В некотором роде, — рассуждал Барышников, — это сущность Рудольфа: Бах и игрушечный паровозик. Рудольф был великим артистом и великим ребенком».

Великие невозвращенцы: Рудольф Нуреев и Михаил Барышников