Читать книгу "Сон в ночь Таммуза - Давид Шахар"

Она соскочила с камня и простерла руки к восходящей луне:

– Ему не надо было даже напрягаться… Ресницы…

– Какие ресницы? – вскочил и он, став с ней рядом. И вновь она залилась смехом.

– Ресницы зари, – сказала она, – стоит ему приподнять ресницы, как я просто таю, но ты уже это забыл. Ты даже не помнишь о его существовании. Ты встаешь так поздно, что с тобой случилось то, что случилось с этим человеком.

– Каким человеком?

– Этим несчастным и проклятым, который надеялся на свет, а его нет. И не заметил он ресниц зари.

– Клянусь тебе, что встану раньше, чем он раскроет свои ресницы. Я тебе обещаю…

– Не клянись и не обещай, – сказала она, прикрыв ему рот ладонью, – ибо она сделает все наоборот.

Он попытался поцеловать кончики ее пальцев, порхающих у его губ. Но прежде, чем он успел это сделать, прежде чем успел спросить, кто же эта ужасная особа, которая может отшвырнуть все его клятвы и обещания, она указала на месяц, который уже добрался до зенита:

– Это – луна, – прошептала она ему на ухо великую тайну, – гляди на нее. Надо только знать, как глядеть. Надо взлететь на ее накатывающую волну. Она морочит нас. Не сумеешь попасть на волну, она зальет тебя и растопчет.

Нога Габриэля наступила на ком земли и растоптала его в тот миг, когда он попытался обнять ее. Пальцы их встретились, и она потянула его за собой.

– Гляди, оно зовет нас.

Башня Давида реяла в лунном свете поверх сухого водоема Султана.

– Башня Давида? – спросил он.

– Нет, нет, дерево Габриэль.

Он смутно помнил, что есть дерево, которое называется «плачущим», есть цветок, называемый «Амнон и Тамар», есть дерево, не дающее съедобные плоды, есть родословное дерево, но никогда не слышал о существовании «дерева Габриэль», пока они не добрались до высокой сосны, молча погруженной в себя. Она приложила ухо к стволу, затем обняла его, прислушиваясь с закрытыми глазами к тому, что в нем творится:

– Это дерево живет и трепещет. Оно тянется ко мне. Я чувствую его пульсацию в себе, – шептала она. Наклонилась к нему, помогая снять с себя платье. И обнаружились две луны, полные, светящиеся под серебристой колдовской кожей. Сквозь ветви дерева подглядывала лишь башня Давида, флиртуя с месяцем, огибающим ее свечением, столь же прохладным, как и две луны, трепещущие в его ладонях, упругие и мягкие одновременно.

– Жаль, что у меня только две руки, – шептал Габриэль, сминая их, гладя, забирая в горсть. Он обхватывал, сжимая, все ее тело, маленькие ее груди, полные бедра, живот. Он касался заветного места между ног, направляя то, что он лишь теперь понял, по имени «дерево Габриэль», в пылающее, всасывающее, заглатывающее, как смерть, место.

– Он заполняет меня, ствол дерева Габриэль. Я чувствую, как он пульсирует во мне сильно-сильно.

Дерево Габриэль жило жизнью Габриэля, пульсировало биением его сердца и после двух ночей, когда она опустилась на колени перед деревом Габриэль, обнимая и целуя у корня. Губы ее беззвучно шептали молитву.

– Ты жалел, что у тебя лишь две руки… Но с моими у нас – четыре… Двадцать пальцев…

Сильными своими руками он обнял ее, вбирая в себя ее сердце и тело, светящееся упругой и податливой свежестью, целовал ее раскосые глаза, полные высокие щеки, губы, страстно раскрывающиеся ему навстречу. Он наклонял ее к дереву.

– Нет, нет, – сказала она, – стой на месте, священнодействие сделаю я.

Это священнодействие перед деревом Габриэль продолжалось, когда стены подвала отделили их от луны, и звезд небесных, и ресниц зари, и она называла буднями все выходные и праздники, выполняя все заповеди и не забывая слов «Песни Песней» о любви, которая «сильна как смерть». Она отделяла святое от будничного, неустанно вливая силу в начинающего смягчаться и уставать Габриэля. И это было связано с тем, что у него все сильнее обозначалось чувство вины по отношению к «здоровяку Песаху». После «освящения луной», как она называла их первую ночь, – он все время чувствовал себя неловко в присутствии ее законного мужа, который относился к нему с особой теплотой и воистину безграничным вниманием. Габриэль все реже стал появляться в кафе, на что хозяин отреагировал с легкой иронией:

– Что-то ты редко стал к нам заглядывать.

Габриэль почувствовал, как щеки его краснеют.

– Не могу смотреть ему прямо в глаза, – сказал он Белле, и она порывисто обняла его и поцеловала. Нет, нет никакой связи между этим и тем. Муж ее отличный мужик, добрая душа. Она выполняет свой долг и как жена, и как домохозяйка, и нет в ее душе никакого разрыва. С той первой ночи, освященной луной, цельность ее не была нарушена, а наоборот, стала избыточной, что прекрасно отражается на ее отношениях с мужем, ибо в них вошли и луна, и звезды небесные, и ресницы зари, и живой, нет, не животный, дух дерева Габриэль, который пробивает «скорлупу», внешнюю оболочку мира.

«Скорлупа» – это понятие из каббалистической книги «Зоар», обозначающее внешние одежды, покрытия, под которыми скрывается истинная сущность духа и Божественного мира. «Скорлупа»

– это мирское, «другая сторона» мира – по-арамейски «ситра ахра», в отличие от божественного, заключенного в душе человека. Понятие это не давало ей покоя, каждый раз удивляя заново Габриэля. Ее пребывание в приютском доме, отчужденность и боязнь людей, особенно толпы, выработало в ней особое, что ли, умение, жить в своей «скорлупе», внешне старательно копируя поведение других, умело мимикрируя вовне. В это понятие входила и ее боязнь ливня, к примеру, уже несущего признаки потопа, когда разверзаются хляби небесные. С похолоданием и появлением плотной облачности она надевала поверх пальто плащ и носила на всякий случай зонтик. Открывая каждый раз двери подвала или у себя дома, она вынюхивала трепещущими ноздрями своего носика изменяющуюся, как ей казалось, атмосферу, предвещающую похолодание, а то и потоп.

– В приютском доме я даже обрела цвет скорлупы, – говорила она, и неясно было, что несет в себе эта скорлупа – доброе или злое. Она каждый раз поражала Габриэля. После того, как он дал ей право читать всё, что написано в его синем блокноте, она однажды в испуге с силой захлопнула его, и он увидел ее подрагивающие плечи. Слезы текли из ее глаз. Он пытался понять, что случилось, приподнял ее лицо. Она указала на какую-то запись, которая не имела никакого отношения к происходящему сегодня, и он чувствовал себя, как человек, швырнувший камень в старого ворона, карканье которого вывело его из себя, а попавший в малого птенца, одиноко застрявшего в гнезде. Запись эта была сделана еще до того, как Орита познакомила его с Беллой, после чтения претенциозных эссе одной знаменитости, старого греховника, воистину каркающего ворона, который вывел его из себя. Содержание этих эссе было еще хуже, чем их внешняя форма, стиль письма. И Габриэль записал: «Внешнюю оболочку, скорлупу, я расколол, а внутренности бросил свиньям», подчеркнув последнее слово. Он помнил, что псы разборчивы в пище, в то время, как свиньи съедают всё.