Читать книгу "Синие ночи - Джоан Дидион"

Ныряем с плота, бредем через отмель к рифам.

Надо же! Мне всего пять, а я уже сама иду к рифам.

Это как когда кто-нибудь умирает: нельзя в это погружаться.

Могу ли я перестать нуждаться в такой дочери?

Что-то (очевидно, желание найти хоть одного живого свидетеля моей молодости) подталкивает меня к тому, чтобы найти менее древнюю фотографию Софи Лорен.

Ввожу ее имя в «Гугл».

Пожалуйста: какая-то промоакция, Софи Лорен на красной дорожке. Одно из тех сомнительных мероприятий, на которых агенты бегут впереди звезд и предупреждают об их появлении фотографов. Читая подпись под снимком, среди прочего узнаю, что Софи Лорен родилась в 1934-м — в один год со мной. Поразительно: значит, ей, как и мне сейчас, семьдесят пять. Софи Лорен — семьдесят пять, но, насколько можно судить по снимку, никто из присутствующих на красной дорожке не находит, что она не до конца осознает свой возраст. Какой же иногда вздор лезет в голову! Но почему-то этот вздор действует на меня как допинг, возвращает надежду, возрождает ощущение, что нет ничего невозможного.

35

Как теряется ощущение, что нет ничего невозможного, мы и сами не замечаем. Сегодня нам важно хорошо выглядеть, быть в курсе событий, всюду успевать, со всем справляться, жить полной жизнью — а завтра уже не важно. Сегодня мы жадно набрасываемся на свежий номер журнала Vogue или «Международные отношения» (каждому свое), ибо журнал держит нас в курсе событий, наполняет жизнь смыслом, — а завтра пройдем по Мэдисон-авеню мимо «Барнис» или «Армани» или по Парк-авеню мимо Совета по международным отношениям[79]и даже головы не поднимем. Сегодня смотрим на снимок Софи Лорен, сделанный агентством «Магнум-фото» на показе коллекции Кристиана Диора в Париже в 1968-м, и думаем: а что, я не хуже, мне бы это платье пошло, я тоже была в том году в Париже; а потом не успеваем и глазом моргнуть, как оказываемся в кабинете врача, перечисляющего список наших болезней и почему мы никогда больше не сможем надеть красные замшевые босоножки на четырехдюймовых каблуках, и никогда больше не сможем надеть серьги кольцами и эмалевые бусы, и теперь уже точно не сможем надеть платье, в котором агентство «Магнум-фото» запечатлело Софи Лорен. Вредное воздействие солнечных лучей на кожу, которому мы, пренебрегая советами, подверглись в свои двадцать, когда ныряли с плота, проявляется только сейчас (а ведь нам говорили не обгорать, предупреждали, чем это чревато, советовали мазаться солнцезащитным кремом — как об стенку горох): меланома, сквамозные клетки, долгие часы под скальпелем дерматолога, скрупулезно вычищающего базальноклеточные карциномы, чье точное название лучше не знать.

Долгие часы под капельницами с препаратами, укрепляющими истончившиеся к старости кости.

Долгие часы под капельницами в размышлениях о том, почему витамин D, который должен был по идее накопиться в организме как раз благодаря тому, что мы не пользовались солнцезащитным кремом, не справился со своей основной функцией по обеспечению нормального роста и развития костей.

Долгие часы в очереди на рентгеновские снимки и ЭКГ в зябких помещениях, где сидишь, листая взятую с журнального столика газету «Уолл-стрит джорнал», или буклет Ассоциации американских пенсионеров, или журнал Американской академии неврологии «Неврология сегодня», или вестник выпускников медицинского факультета Колумбийского или Корнелльского университета.

В зябких помещениях, где в очередной раз приходится предъявлять страховые карты, вновь объясняя, почему вопреки предпочтениям данного медицинского учреждения страховка Гильдии писателей Америки должна быть основной, а государственная страховка для пенсионеров — вспомогательной, хотя по возрасту (а возраст теперь такой, что в медицинских учреждениях к нему проявляют особый интерес) должно быть наоборот.

В зябких помещениях, где в очередной раз приходится заполнять анкету пациента, вновь перечисляя названия принимаемых лекарств и на что сейчас жалуюсь, и когда и с какими диагнозами наблюдалась в больницах, — кто это помнит, хотела бы я знать, впиши любую дату и успокойся, почему-то всегда лезет в голову «1982», вот пусть и будет «1982», какая, в конце концов, разница.

В зябких помещениях, где в очередной раз застреваю над графой, где нужно указать имя и телефон контактного лица, с которым следует связываться в экстренной ситуации.

Это не праздный вопрос, он мучает меня с утра до вечера, и ответа на него нет: кого я хотела бы поставить в известность в экстренной ситуации?

Пробую снова. И сразу цепляюсь к формулировке «в экстренной ситуации».

Продолжаю упрямо считать, что она придумана для других: со мной ничего экстренного произойти не может.

Вот опять: пишу, что со мной ничего экстренного произойти не может, а в глубине души знаю, что может.

Пытаюсь с собой договориться. Подумай сама: помнишь историю со складным стулом в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице? Что тебя тогда испугало? Чего ты боялась, если не «экстренной ситуации»? А когда вернулась домой после ужина на Третьей авеню и очнулась в луже крови на полу спальни? Или очнуться в луже крови на полу спальни — это не «экстренная ситуация»?

Хорошо. Убедила. Формулировка «экстренная ситуация» и ко мне относится.

Кого поставить в известность. Думаю.

По-прежнему никто не приходит в голову.

Могу вписать имя моего брата, но брат живет за три тысячи миль от Нью-Йорка — далековато для «экстренной ситуации». Могу вписать имя Гриффина, но Гриффин на съемках. Гриффин с группой выехал на натуру. Сидит сейчас в ресторане в какой-нибудь «Хилтон инн», за столом шумно и многолюдно, вряд ли услышит звонок. Могу вписать имя кого-нибудь из близких друзей, живущих в Нью-Йорке, но, перебрав всех, понимаю, что в городе никого нет — кто на даче, кто за границей, до них не дозвонятся, а если и дозвонятся, еще вопрос, как они среагируют.

В этом месте что-то со скрипом поворачивается в моем заржавевшем мозгу.

Словосочетание «важно знать» всплывает из глубин.

«Важно знать». Вот в чем загвоздка.

Есть только одно контактное лицо, которому важно знать.

Это контактное лицо — моя дочь.

Забери меня в землю.

Забери меня в землю спать вечным сном.

Мысленно к ней обращаюсь.

Я могу к ней мысленно обратиться, потому что по-прежнему ее вижу.

Привет, мамочки.

По-прежнему вижу, как она выдергивает сорняки на корте с потрескавшимся грунтовым покрытием на Франклин-авеню.

По-прежнему вижу, как сидит на голых паркетных досках, подпевая кассетнику.

Do you wanna dance. I wanna dance.