Читать книгу "О стыде. Умереть, но не сказать - Борис Цирюльник"

В лабораторных условиях в ситуацию «социальной угрозы» были помещены генетически здоровые и выросшие в безопасной среде крысы[152]. Животные проявили себя по-разному. Часть крыс не справлялись с ситуацией, другие выглядели более уверенными. Затем всем животным была впрыснута в лапу небольшая доза формалина — вещества, вызывающего неприятные ощущения. Крысы, которые чувствовали себя уверенно, реагировали на инъекцию следующим образом: четыре-пять раз подряд встряхивали лапкой, а потом возвращались к своим обычным занятиям, как будто ничего не произошло. Те же, кто пережил серию неудач, трясли лапкой пятнадцать-двадцать раз и возвращались к своим занятиям, действуя более осмотрительно: старались избегать встреч с себе подобными и прекращали поиски еды, словно были травмированы.

Можно ли сказать, что здоровое животное, которое на своем жизненном пути сталкивается с постоянными неудачами, в конце концов начинает испытывать склонность к гиперальгии? Одна и та же концентрация гормона вызывает меньше боли у крепких животных, росших в безопасности, и больше страданий у них же, если животное вдруг ослабевает. Данная гипотеза базируется на высоком уровне холецистокинина (ХЦК) у всех живых существ, наблюдаемом в ситуации утраты защищенности[153]. Следовательно, одна и та же информация может вызывать реакции различной интенсивности — в зависимости от нюансов существования животного до момента испытания. Те, чье окружение создало благоприятную, безопасную обстановку, смогли быстро восстановиться после травмы, поскольку у этих особей загодя сформировался драгоценный фактор устойчивости. Если животные до получения травмы находились в изоляции, та же самая травма переносилась ими гораздо тяжелее, вплоть до утраты способности наслаждаться жизнью. Неудачные попытки выстроить связи порождают чувство «самоослабления». Подобное самовосприятие заставляет реагировать на любую поступающую извне информацию через призму гиперальгии: мир неразрывно связан с ощущением боли.

Совпадение всех этих факторов уязвимости объясняет, почему страдает «козел отпущения». Если особь — животное или человек — имеет генетическую предрасположенность к слабой выработке серотонина, если эта предрасположенность к гиперчувствительности омрачена проблемами родителей или воспитателей, если обстоятельства жизни постоянно заставляют оказываться в ситуации социальной неудачи, — тогда самое незначительное событие будет восприниматься болезненно. Если организм ослаблен излишком генетически обусловленной чувствительности, любой нейросигнал приводит к увеличению концентрации ХЦК, жадно поглощаемого лобными долями. Известно, что этот отдел мозга связан с процессом предвидения, а искажение, нарыв, опухоль подавляют способность прогнозировать. Небольшая лобная стимуляция холецистокинином вызывает упреждающую панику, которую можно назвать «страхом будущего» или даже «боязнью смерти». Длительные искажения реляционистского характера, связанные с увеличением концентрации ХЦК у человека, стимулируют лобные доли и вызывают чувство тревоги: «Я чувствую: что-то должно произойти». Развивающийся в подобных условиях ребенок учится воспринимать любую встречу как потенциально возможную угрозу, невыносимый сверхсигнал, репрезентацию тоскливой пустоты, против которой он защищается, стараясь увернуться от нее любой ценой. Подобный тип эмоциональных реакций, побуждающих ребенка «провалиться сквозь землю» и объясняющих, почему стыдящиеся оказываются в ситуации самоизоляции, испытывают патологическое одиночество, можно назвать «робостью», «страхом» или «стыдом». Мы же назовем его «прото-стыдом», поскольку на этой стадии развития эмоции ребенка пока еще не продуцируются рассказыванием.

Социализирующая функция физического страдания

Страдание выполняет социализирующую функцию: каким бы оно ни было, физическим или реляционистским, его порождает один и тот же отдел головного мозга (передняя поясная кора), отправляя телу неприятную информацию, корректирующую биологические реакции[154].

Чувствительное живое существо, обласканное или, наоборот, ощущающее себя недооцененным повторяющимися неудачами в выстраивании связей, в итоге начинает воспринимать любую встречу с оттенком страдания. Во время любого конфликта оно убегает, прячется, неподвижно замирает или, движимое страхом, нападает — и в итоге оказывается в самом низу социальной лестницы, вне коллектива, своего рода «козлом отпущения».

Люди, утверждающие, что боль имеет социализирующий эффект, сделали из этой теории средство воспитания. Они выдрессировали некоторых животных, а потом, уверенные, что воспитание мальчиков по сути своей не отличается от дрессировки диких зверей, стали сражаться за возможность дать им «лучшее» воспитание. Девочки подверглись влиянию другого предубеждения: не получив образования, они неизбежно должны были бы стать проститутками; достаточно заставить их стыдиться своего пола, и их можно подчинить, заведомо отведя им в супружеской паре и в коллективе второстепенную роль. Социальный порядок долгое время выстраивался посредством страдания и стыда, настолько явный воспитательный эффект имеют эти чувства.

Механическая мысль заключается в следующем: поскольку воспитываемые с применением силы мальчики и стыдливые девочки в конце концов занимают в обществе то незначительное место, которое им заранее отведено, достаточно просто избавить их от боли и стыда, чтобы они раскрылись и стали счастливыми.

Мы знаем, что ребенок, не испытывающий страха, не имеет необходимости привязываться к кому-либо[155]. Когда окружение ребенка стабильно, все обстоит замечательно, но в случае стресса ребенок не научится защищаться. Сверхзащита сделала его уязвимым. Конечно, чтобы ребенок почувствовал себя несчастным, достаточно постоянно проявлять по отношению к нему агрессию или лишить его чувства безопасности. И тогда, чтобы сделать его счастливым, достаточно избавить его от всякого страха. Он окрепнет, когда научится справляться со страхом благодаря присутствию рядом с ним кого-то из членов семьи. Когда безопасная связь учит ребенка владеть собой, он ощущает силу и спокойствие в душе: в связи с другим, при поддержке других он черпает силу для самозащиты.

Вызывающая эйфорию сверхзащита усиливает работу опиоидной системы эндокринных желез. Молодое животное, которому впрыскивают опиаты, в конце концов перестает исследовать окружающее пространство и взаимодействовать с другими особями[156]. Тигренок, выкормленный соской и постоянно окруженный людьми, восхищающимися его красотой и кошачьей грацией, оказывается в аналогичных условиях. Подобная ситуация стимулирует такую активную работу опиоидных желез, что животное теряет всякую необходимость бороться за выживание или учиться жить бок о бок с другими особями. Будучи самодостаточным, оно не приобретает ни ощущения границ, вырабатываемого молодыми особями во время ссор, ни навыков участия в ритуалах взаимодействия, являющимися необходимым условием для социализации. При малейшем ущемлении его интересов животное нападает!