Читать книгу "В случае счастья - Давид Фонкинос"

А потом, после признания, позволил себе попросить Жан-Жака об одной услуге.

Через два дня Жан-Жак, глядя вечером на себя в зеркало, нашел, что в этом желтом галстуке выглядит довольно нелепо. Сидя в прокуренном кафе, он не мог толком разглядеть входящих. Ему хотелось плакать, непонятно почему, быть может, от ностальгии по тем временам, когда он тоже сидел и ждал любимую женщину или женщину, которую полюбит. Заметив Клер, он попытался спрятаться, но она решительно направлялась к нему. На миг оба остолбенели, а потом она развернулась и быстро пошла прочь. Жан-Жак тут же вскочил и бросился следом, расталкивая оказавшихся на пути посетителей. Он жил. В этой минуте сошлись вместе все ингредиенты нереального.

Дело было 12 октября.

В нереальности всегда идет дождь. После всего пережитого им не хватало только промокнуть в погоне и едва не погибнуть в свете автомобильных фар. Жан-Жак после своих занятий спортом бежал легко и, быстро нагнав Клер, пошел рядом. Клер была в плаще, она была красива оглушительной красотой женщины, отбивающейся понарошку. Так отталкивают мужчину за секунду до того, как его поцеловать.

– Как ты мог? Говоришь, что любишь, а сам клеишь девиц по интернету! Ты мне противен…

Жан-Жак не смутился. Уже то, что он увидел Клер в день, когда ждал другую женщину для другого мужчины, переполняло его сказочным счастьем. Недоразумение быстро разъяснилось, это был не бульварный роман. Клер поняла, что Жан-Жак не назначал свидания Клеманс, что он пришел от имени застенчивого парня. И они застыли в своем совпадении. Жизнь, величайший фокусник, вернула их в очевидное. Под дождем их слезы были почти незаметны. Они долго стояли в обнимку, расчувствовавшись, как в первый день своего чувства.

IV

Спустя несколько дней Жан-Жак и Клер устроили настоящую встречу Жерома и Клеманс. Те, конечно, смущались, ведь это было их первое свидание. Оба страшно удивились, что прибегли к помощи третьего лица – еще одна их общая черта, и весьма важная. Они поблагодарили Жан-Жака и Клер за то, что те для них сделали.

– Нет, это вам от нас спасибо, – ответил Жан-Жак. – Да, это мы вам благодарны, – подхватила Клер.

Они еще не могли прийти в себя после случившегося. Если двое незнакомых людей, назначивших друг другу встречу, по воле величайшей из случайностей выбрали именно их, то все сомнения отпадали. Они держались за руки. Жером и Клеманс тоже посмеялись такому совпадению. Они ушли вместе, ступая осторожно, словно от их шагов могла растрескаться земля. Зашли в какой-то дом, сели в лифт. В замкнутом пространстве между ними не чувствовалось никакой неловкости. Потом они позвонили в дверь. Игорь открыл с несвойственной ему раскованностью. Войдя, они поздоровались с Ибаном; тот листал газету и сделал неопределенный жест рукой. Механика их приветствий говорила о давней дружбе. За чаем они обсудили последние этапы своего задания и порадовались его успешному завершению (правда, в этой радости проскальзывали нотки грусти). Какое-то время назад в голове Игоря родилась идея (разумеется, это была русская идея). Состояла она в том, чтобы вовлечь обоих в ситуацию, которую они сочтут невероятной. Ведь им не хватало только, чтобы жизнь подбодрила их, подала знак к продолжению их союза. Не важно, настоящий знак или нет. Жан-Жак и Клер годами будут обсуждать тот случай, но им и в голову не придет, что они стали счастливыми жертвами чужих козней.

– Нет, ты представляешь, это же с ума сойти…

– Да, с ума сойти…

– Чтобы два незнакомых человека…

– Попросили именно нас…

– Да, с ума сойти…

И они целовались, собственными губами доказывая, что чем грубее обман, тем легче в него веришь.

Жером и Клеманс вернулись к своей жизни, о которой нам ничего не известно. А кузены вышли из дому и отправились в кино. Наконец-то, на радость Игорю, в одном кинотеатре шло “Небо над Берлином". Они думали, что они в зале одни, но, когда погас свет, вошла молодая женщина. И села неподалеку от них.

Это была Соня.

Фильм начался, зазвучали первые слова:

Когда ребенок был ребенком,

И трогал мир своей ручонкой,

Хотел, чтоб лужа стала морем,

А ручеек – большой рекой,

Когда ребенок был ребенком,

И он не знал, что был ребенком,

Но знал, что все вокруг живое,

И у всего одна душа,

Когда ребенок был ребенком,

И разным каждый час…

V

Ален умрет в праздности спустя восемь лет. Все эти годы он не будет делать почти ничего. Он, прославивший человеческие руки, больше не шевельнет и пальцем. Станет вести растительную жизнь, тихо бродить среди цветов в саду, руки в карманах, и ни разу не притронется ни к одной розе. Он будет стараться обходить как можно дальше тот угол сада, где висел гамак. Разве только взглянет издали на этот предмет с неприкрытой ненавистью: вот она, настоящая могила для мужчин. В один прекрасный день – апофеоз его бесцельной старости – он, презрев все опасности воспоминаний, сорвет гамак с вековых деревьев. И сожжет его прямо на земле. Обрывки гамака, превращаясь в дым, вознесутся над Марн-ла-Кокетт, и женщинам городка, непонятно почему, придется не по душе запах гари (запах мужской слабости). Ален, словно завороженный, станет впитывать взглядом даже самый мелкий уголек, самую ничтожную агонию огня. Это будет в своем роде бунт, иллюзорный протест против механизма, сокрушающего мужчин. В минуты, когда гамак растает в дыму, его взгляд затуманят слезы.

Но дымное облако догорающих угольев скроет их от чужих глаз.

Покинув семейный очаг, Рене почувствовала, что на нее возложена миссия – миссия вернуть прошлое. Она устремилась в Орли и взяла билет до Венеции. По прибытии, войдя в первый попавшийся пансион, спросила комнату и телефонный справочник. И нашла в нем имя того, кого так сильно любила. В жизни все так просто; и смешно этой жизни себя лишать.

Нет, конечно, все совсем не так просто. Мы предаемся воспоминаниям и любим их, а они нас забывают. Каждая капля ностальгии сужает дорогу, ведущую к смерти. Рене стояла перед домом Марчелло, и ее била дрожь; вся ее жизнь была здесь, вместилась в этот тупик, освещенный неверным светом. Она ощущала себя в картонных декорациях; все происходящее было словно отзвуком грезы, театральной нереальности. Дверь у Марчелло, как по волшебству, оказалась приоткрыта; она могла проскользнуть внутрь и, быть может, молча посмотреть на него. Она вошла. И сразу его увидела. Увидела Марчелло. Мужчину своей жизни, свой миф. Того, кого любила всегда. Того, кто сделал ее жизнь серой и ничтожной. Рене никогда не хватало здравомыслия не сравнивать несравнимое. Слишком легко умереть ради секунды, выбивающейся из рутины дней. Когда любые слова, да и жесты, ослепляют нас лживой простотой. Рене любила в Марчелло то, чего не любила в своей жизни. Иными словами – все.

В первые секунды она не хотела замечать, насколько он постарел. Насколько трудно представить его сейчас скрючившимся под кухонной мойкой. Насколько он уже не способен любить ее у каждой двери и каждой стены. Но в миг, когда увядание молодого любовника дошло до ее сознания, ее тут же парализовала другая, очевидная и еще более ужасная мысль. Мысль о собственном увядании. В воспоминаниях она была красива, ведь воспоминания не стареют. Пьедестал ее мифа разбился о время. Она хотела развернуться, но подошла к столу. Марчелло заметил ее. Он провел рукой (рукой, которую так любила Рене) по лицу, словно хотел убедиться, что не спит.