Читать книгу "Чары Шанхая - Хуан Марсе"

Вежливо улыбаясь, Чень Цзин внимательно выслушивает, что ей советует предпринять Ким в целях личной безопасности, но ее улыбка загадочна и холодна. Затем она говорит, что гостевая комната готова, и зовет старого слугу по имени Дэн. Кроме него в доме имеется также горничная-сиамка, повар и служанка Айи, исполняющая, как скоро выяснит Ким, обязанности личной прислуги госпожи. Чень Цзин говорит на безукоризненном французском, у нее мягкий выговор и чистый мелодичный голос. Она училась в Шанхае в lycée français[16]и была дочерью богатых торговцев из Тяньцзиня, чьи дела стремительно пошли в гору в двадцатые годы, когда они занялись продажей опиума и обосновались в самом центре французской диаспоры, на Рю-дю-Консюла.

Прежде чем удалиться, Чень Цзин предупреждает Кима, что светская жизнь заставляет ее почти каждый вечер бывать на людях. Сегодня, например, она приглашена на коктейль, который устраивают в «Катай-Отеле».

— Вероятно, вы отправитесь со мной, — добавляет она, бросив беглый взгляд на мятый костюм гостя. — Но сейчас вам, несомненно, хотелось бы принять ванну и хорошенько отдохнуть. Тенг исполнит все ваши пожелания… Добро пожаловать, надеюсь, что вам будет уютно в моем доме, мсье Франк.

— А я надеюсь, что не причиню вам неудобств, мадам.

Ким отправляется в свою комнату и, пока Дэн готовит ему ванну, разбирает чемодан и прячет в надежное место украденную книгу. Мысленно он повторяет ее имя: Чень Цзинфан, отметив, что оно звучит нежно, словно ласковое прикосновение, ненавязчиво напоминая о том, что привело его сюда — оберегать ее от малейшей опасности: Цзин — безмятежность, Фан — благоухание. У него светлая и просторная комната, наполненная умиротворяющим сладковатым ароматом лакированной мебели. Перед ним высокая стеклянная дверь на террасу, откуда доносится нежный запах цветов, и Ким выходит туда, чтобы полюбоваться рекой, которая, извиваясь, точно змея, течет к востоку, окруженная голубоватой туманной дымкой.

5

Шло время, портрет Сусаны продвигался, и вместе с тем я осознавал, как в моей душе растет ощущение зависимости: с каждым днем я все больше и больше чувствовал себя пленником этого никчемного рисунка, который никак не соответствовал бредовым фантазиям капитана Блая и при этом не имел ничего общего с захватывающими историями, которые по вечерам рассказывал Форкат. Моя Сусана, нарисованная цветными карандашами, нисколько не походила ни на бледный призрак смерти, предназначавшийся для капитана, ни на портрет хорошенькой куклы из фарфора и шелка, который сама Сусана мечтала подарить отцу. У меня не получались даже детали: я хотел, чтобы терраса была похожа на оранжерею — такой я ее видел — однако своего не добился, поскольку там ничего не цвело; я попытался изобразить на бумаге чистый лоб Сусаны и бархатные розы ее щек, становившихся с каждым днем все более румяными, но у меня выходила безжизненная картонная маска. Я поделился своими наблюдениями с братьями Чакон: постепенно болезнь делала Сусану все более прекрасной, более простой, родной, притягательной; Сусана приобретала горячую болезненную чувственность, которую я по мере сил старался передать на своем рисунке, и конечно же, тщетно.

Таков был рисунок для капитана Блая, который Сусана в шутку называла «портрет бедной доходяги-туберкулезницы на фоне ядовитой трубы». Другой рисунок, который она собиралась послать отцу, я едва начал, и эта задача казалась мне несравненно более сложной. Однажды ночью мне приснилось, что я порвал рисунок на тысячу кусков, а вместо него набросал тушью неуклюжие очертания «Нантакета», который плыл на Дальний Восток, а мы с Сусаной ехали зайцами, спрятавшись в самом укромном уголке трюма.

6

— Хочешь послушать шум у меня в легком? — спросила Сусана.

— А его можно услышать?

— Ну конечно, дурачок. Подойди сюда. Сядь рядом. Да не бойся, мои микробы на тебя не перепрыгнут…

Она откинула голову и велела мне приложить ухо к левой ключице. Я осторожно опустил голову ей на грудь и прислушался, затаив дыхание. В этот миг она взяла мою голову обеими руками, опустила чуть ниже, затем осторожным, но настойчивым движением сдвинула в сторону и прижала к левой груди.

— Слышишь что-нибудь? — спросила она, но я различал лишь собственное взволнованное сопение. — Что с тобой, дуралей, ты, никак, чихнуть собрался?

— Мне кажется, я что-то слышу там, внутри, только не знаю, что это…

— Есть шум или нет? Положи голову пониже, вот сюда… Говорят, это как свист. Слышишь?

— Свист?

Наконец я уловил, как бьется ее сердце. Свое я тоже слышал вполне отчетливо.

— Ты говоришь, это как свист?

— Да, именно так я говорю. Ты что, оглох?

— Я что-то слышу… но на свист не похоже. Сейчас, подожди минутку…

— Точно тебе говорю, свист. Прижми ухо покрепче, дурень. Ну как, слышно? — Она чуть передвинула мою одурманенную голову и прижала ее покрепче к груди, которая обжигала меня, словно лед. — Что с тобой, у тебя вата в ушах или ты глухой, как тетерев?

Горячая волна захлестнула мое лицо, и мной овладело растущее беспокойство, словно сквозь высокую грудь Сусаны разрушенное легкое передавало мне свой болезненный жар и дремлющую в нем грозную болезнь. Моя щека касалась ее нежной упругой груди, плотного соска, и я закрыл глаза, однако Сусана, казалось, была занята совсем другими мыслями, она не отстранялась и не отталкивала мою горячую голову, но тон ее был холоден и резок.

— Что-нибудь различаешь? Ну-ка, прислушайся. А здесь? — Ее руки снова передвинули мою голову, и сосок, с каждой минутой все более напряженный, по-прежнему покалывал мне щеку сквозь тонкую ткань сорочки. — Теперь слышишь? А сейчас? А здесь?…

— Что-то слышу, но не очень отчетливо…

Я опять засопел.

— Ты что, уснул? — Она взяла мою руку и прижала ее к своему лбу. — Чувствуешь, какая температура? Черт, опять поднимается… Ну как, все еще ничего не слышишь?

— Сейчас, кажется, слышу. Подожди-ка…

— Хватит, иди теперь горло прополощи!

Она резко оттолкнула мою голову и, заметив мое раскрасневшееся лицо и возбужденный блеск в глазах, расхохоталась, притянула к себе плюшевого кота, повернулась ко мне спиной и включила приемник.

Потом она привстала, поправила постель и разгладила простыню, а я уселся обратно за стол.

— Послушай, Даниэль, — сказала она через некоторое время, уже лежа в кровати. — Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Там, на другом рисунке — на хорошем — ты должен меня нарисовать в таком же платье, как у Чень Цзин. Мы сделаем отцу сюрприз… В красивом облегающем платье с разрезами на юбке. Я хочу, чтобы ты нарисовал, как я лежу, закрыв глаза, вот так, смотри… Ты слушаешь меня, дурачок? До чего ж ты странный мальчик!