Читать книгу "Одно сплошное Карузо - Василий Аксенов"

Струны зарокотали элегически.

Однажды я шёл по паркету,

Увидел белый чемодан,

Я много странствовал по свету.

И наблюдал прекрасных дам.

Много, ребята, много

Очень прекрасных дам.

В чемодане сидела птица,

Приветствовал эту мадам,

Ворону или синицу,

Во имя прекрасных дам.

На философском факультете

Меня спросил профессор Дам:

Встречались ль вам на белом свете

Каких-нибудь прекрасных дам?

На свете, ответил я, много

Очень волнующих дам.

Даже странно…

– А зачем же приставку выключать? – истерически закричал Толя Маков, зеркальная копия. – Зачем песню портить?

– Такую песню слушать неприятно! – с возмущением крикнула Люба Коретко, первое горло вокального октета «Ивушка зелёная». – Далёкая от нашей жизни эта песня!

Как был, с незакрывающимся от изумления ртом, долговязый, расхлябанный Эдик Евсеев спустился с эстрады.

Место незадачливого менестреля занял октет «Ивушка зелёная», восемь, стало быть, отменных красавиц развесочного цеха в зелёных с воланами платьях, пошитых спецзаказом в ателье «Метелица». Тряхнув завитыми в салоне «Чайка» кудрями, девчата задорно грянули:

– Нет, друзья, не сидится нам дома,

Отправляется юность в поход.

Не спросив своего управдома,

С рюкзаками уходим вперед!

К незадачливому менестрелю подсел Холодный.

– Ну что, Эдуард, нравится? – спросил он, кивнув на октет.

– В порядке, – забыв уже о своей неудаче, сказал восхищённо Эдик и шмыгнул носом. Толя Маков повторил слова и жест.

– Вот видишь, – поучительно сказал Холодный, – и романтика налицо, и управдому досталось. Вот у кого тебе надо учиться, Эдик.

– Да разве же я не понимаю, Валя, – плаксиво посетовал Эдик. – С песней по жизни, за плечами походный… – всё понимаю, а вот в творчестве отразить не могу… вот, Валя, и получается типичное Не-Карузо.

Подрывник прицелился на него изучающим взглядом.

– У тебя вообще-то как с ней отношения?

– С кем? – переспросил Эдик.

– С романтикой.

– Отличные, – крикнул Эдик, но, подумав, поправился. – Пока что нормальные.

Безмикробные глаза подрывника ещё раз ощупали Эдуарда Евсеева, эсквайра, резервного моряка Управления сельдяного флота.

– Ты заходи к нам по пятницам, Евсеев. По пятницам у нас большой разговор о романтике. Расскажешь о твоих с ней отношениях.

– Слышал, Толик? Приглашают! – горделиво сказал Эдик.

– Милости просим, – сказал Холодный, – а сейчас уходи по-хорошему.

– Слыхал, Толик? – крикнул Эдик. – Пошли от греха подальше.

Они вышли из тёплых «Романтиков» под моросящий трехдневный уже дождь, в бесконечные нудные, как обмывки, сумерки, затопали по деревянным мосткам без всякой цели к воротам порта. Над низкими крышами покачивались грузовые стрелы сейнеров. Малость подмерзало, дождь помаленьку превращался в снег, вроде бы мокрым веником возили по физии.

На душе у Эдика было не очень-то карузисто, но отчего, он и сам не знал. Скорее всего, он тосковал по своему родному черноморскому городку Дуалте, а может быть, и по всему бассейну Средиземного моря, этой колыбели человечества. Ведь был Эдик самым что ни на есть homo mediterrano, существом довольно-таки красивым, ленивым, ветреным и вздорным, и гораздо естественнее было бы ему волочить бахромчатые джинсы, шлёпать вьетнамками по плиткам Ла-Валетты, Сплита или родной Дуалты, чем скрипеть гриппозной доской на улицах скверного северного города. Эх, Дуалта с её низкорослыми, как павианы, пальмами-волосатиками, с подземельем «Магнолия», где все знакомые и никто никому не грубит, с горбатыми улочками, где вдруг прямо над своей головой вы можете увидеть в гамаке спящую персону с котом под мышкой, а под ногами у себя узреть целующуюся пару, самовар и крендель, со стекляшками «Орбиты» и «Ракеты», где все знакомые, с винцом по гривеннику за стакан, с приезжими девчонками и мариманами разных стран… Эх, Дуалта, что за город – сплошное Карузо!

Кутаясь в полуперсонку из лживой ливанской кожи и нахлобучив поглубже широко известный восьмиклинный блин, так называемую «мемориальную всепогодную кепку имени Патрика Веллингтона на любую голову», Эдик плёлся к еле различимым сквозь снег воротам порта. Сзади, тоже вздыхая по Дуалте, плелась зеркальная копия.

Неподалёку от порта произошла встреча с людьми близкого духа. Из открытого, несмотря на холод, окна блочного дома Эдика окликнули два плейбоя – Петька Ухов и Томас Валдманис, один в зелёном пиджаке, другой в красном. В комнате на всю катушку шпарил маг, битлы выли «Another girl».

– Есть вариант, – сказал Валдманис.

– К примеру? – лениво спросил Эдик, закуривая ради такой встречи.

– Инкассатор подъезжает к гастроному «Пчёлка» ровно в 10.10. Понял?

– Схвачено, – процедил Эдик.

– Ха-ха! – сказали Петька и Томас и вмиг натянули на головы чёрные чулки с дырками для глаз.

– Тамаркины? – поинтересовался Эдик.

– Они самые! – глухо расхохотались братья-разбойники. – Придёшь?

– Обязательно приду или Толика пришлю, – пообещал Эдик и поплёлся дальше.

– She is my woman… – напевал он и думал:

«Ну, зачем-зачем-зачем меня ноги занесли тогда в вольер к белым медведям? Ну, зачем-зачем-зачем все эти розыгрыши на шаланде «Лада» и буксире «Ватерпас»? Ну, зачем-зачем-зачем мне было вступать в конфликт с папой? Разве не могли найти общего языка моряки…?»

Даже сейчас Эдик постарался не вспоминать о том обстоятельстве, что конфликт поколений произошёл жёстким стармеховским ремнём по семнадцатилетнему мужскому заду, вспомнил он только, как хмуро застегнул тогда джинсы, пробурчал «чтоб это было в последний раз, отец», снял с гвоздя полуперсонку и двинулся на вокзал. Позади уже хлюпала зеркальная копия, с которой произошло до странности похожее приключение в тот же вечер, в тот же час, в те же минуты.

– Эдюля, любезный, спой про костюмчик, – канючил сейчас Толик.

Эдик, не удостаивая, ковылял по подмерзающей снежной кашице к Бетонной стенке, тускло поглядывал на линию сухогрузов с качающимися фонарями.

Два раза в месяц на Бетонке происходил фестиваль – базар – экзибишн: приходил из соседней полунейтральной страны океанский лайнер со всякой зарубежной рванью. Эдик тогда усиленно функционировал, чесал на своём «пиджин-инглиш», пел свои песенки, вовсе даже и не фарцовал, а наоборот, тратился на людей доброй воли.

Сейчас было пусто. Выл ветер. Размытая непогодой кромка океана качалась за волнорезом. Заунывно, как беременная ослица, стонал с интервалом в две секунды звуковой буй.