Читать книгу "Что ты видишь сейчас? - Силла Науман"

Все эти стычки и бесконечные споры с Ингрид придают горечь моим воспоминаниям, и уже невозможно определить точно, что послужило источником моего беспокойства об Анне. Однако на самом деле все началось, когда во мне поселился страх.

То воспоминание крайне противоречиво — я мог просто-напросто неправильно запомнить его, в чем нередко обвиняла меня Ингрид, или домыслить собственными фантазиями, в этом она также частенько меня упрекала. В первом случае можно бесконечно рассуждать о смешении сознательного и бессознательного в человеческой памяти. Второй, напротив, является осознанным мыслетворчеством, в котором как раз и кроется тот ужасный факт, что я сам себя убедил, будто моя собственная дочь — воплощение зла.

А случилось вот что. Однажды ночью в тихом и темном доме, когда все спали, я лежал рядом с Ингрид. Это были славные времена — дети еще не выросли, а я был в полном расцвете сил. Мне не спалось, я перебирал в уме домашнюю бухгалтерию и вдруг решил спуститься на кухню выпить стакан воды. Помню, я размышлял о лодке. Один коллега из моего отдела предлагал мне именно такую деревянную лодку, какая была нужна на Уддене. Одновременно выросла арендная плата за дом, и мне следовало принять непростое решение.

Я стоял в темноте со стаканом, облокотившись на мойку, когда услышал, как кто-то идет. Это проснулась Анна, ей было тогда лет шесть-семь, и она шла в туалет. Я помахал ей и улыбнулся, по-прежнему держа стакан в руке. Она ничего не сказала, уставилась на меня, словно увидела призрак, потом вошла в туалет и закрыла дверь.

Через несколько минут она вышла и громко спросила:

— Что ты стоишь тут и смотришь, дурак?

И больше ничего.

Она ушла к себе, а я беззвучно поставил пустой стакан на кухонный стол и пошел закрыть ее дверь. Я хотел запереть ее, провести между нами границу, возвести стену. Мысли роились в моей голове, я просидел на стуле в гостиной до самого рассвета среди разбросанных на полу игрушек. Наши старания поддержать чистоту и порядок никогда не приносили успеха.

* * *

Дети некоторых наших друзей в подростковом возрасте превращались в монстров. Они не следили за собой, громко протестовали, когда родители вмешивались в их жизнь, совершенно распоясывались и презирали родной дом, семейный уклад, достойное образование и терпеть не могли разговоров о своем будущем. Эти бунтари сидели на диетах из пареных овощей, жили в отвратительных условиях в коммунах или в университетских общежитиях и изучали то, что им никогда не пригодится. Часто единственной их целью была жизнь где-нибудь в Европе, в тесной хибаре с клопами и бродягами и под неусыпным контролем полиции.

Но даже о таких детях их родители рассказывали с нежностью, не говоря уже о других, более спокойных, которые служили в армии или подрабатывали в ожидании места в университете. И уж конечно, о тех, кто действительно стремился наверх, получал хорошее образование, делал карьеру, любил свою работу и умудрялся сколотить состояние самым неожиданным образом.

Темой разговоров на праздниках и званых обедах у наших друзей все чаще становились дети. Я спросил Ингрид, всегда ли так было. Но она ответила, что, по ее мнению, с этим сейчас стало лучше. Когда дети были маленькие, они были единственной темой для разговора. Матери как будто соревновались в том, чей ребенок смышленее, резвее, более развит. Теперь, слава Богу, все это в прошлом, радовалась Ингрид.

Но мне казалось, что все только начиналось. Я раньше никогда не говорил о детях. Эти истории волновали меня. Один рассказывал, что взял сыновей в деловую поездку в Германию, другой взобрался со своими детьми на Кебнекайсе вместо поездки в деревню, третий вместе с семьей на все лето ездил строить мост в Нигерию. Наша семья не смогла бы выдержать ничего подобного, и такие разговоры заставляли меня нервничать. Мы даже не могли отправиться на пикник, чтобы не поссориться из-за ерунды. И конечно, Анна тревожила меня больше всех. Наше с ней противостояние, да еще в долгой поездке, погубило бы всю семью. Мы с Ингрид немедленно начали бы ожесточенно спорить, раздражаться и выяснять отношения, в ссоре приняли бы участие дети, прежде всего Анна, и совместное путешествие могло завершиться, даже не начавшись.

Поскольку мы прекратили всякие разговоры об Анне друг с другом и с окружающими, то не обсуждали и остальных наших детей. Думаю, когда они были маленькими, Ингрид, как и все матери, рассказывала о них подругам. Но об Анне мы единодушно молчали, ведь все равно никто не понял бы наших мучительных отношений. Добрые советы о том, как нужно обращаться с детьми, о свободе и ее границах, лишь раздражали нас, как и все утешительные истории о других трудных детях. Сравнения в данном случае были неуместны.

Эти званые ужины с годами становились лишь тоскливее. Часто мне хотелось остаться дома. Все пьянели быстрее, чем в молодости, мы не танцевали, как раньше, сдвигая столы, и не веселились полночи, попивая шнапс. Теперь поздний ужин подавали уже в двенадцать, и всегда одно и то же блюдо — «искушение Янсона», картошку с рыбой, а дамы уже не выглядели столь прекрасно. С крашеными волосами и короткими стрижками они были похожи на старых гномих. Только Ингрид оставалась такой же красивой, как раньше, хотя, конечно, я пристрастен…

Даже когда Анна поступила в Художественную школу, мы не разговаривали о ней со своими друзьями. Почему-то мы стыдились ее большого успеха из-за того, что никогда, в сущности, не понимали ее интересов и таланта. К тому же не могли ответить ни на один вопрос о ее учебе, потому что не знали всех подробностей. Как она смогла выделить время в своей беспорядочной жизни для подготовки портфолио к поступлению? Мы не видели ни одного ее рисунка, ей не хватало терпения удержать в руке мел или карандаш, даже когда она была маленькой, и учитель рисования всегда жаловался, что она никогда не заканчивает свои работы. Каждый раз, когда мы собирались в музей или на выставку, Анна кричала и протестовала, пока воздух не начинал вибрировать от ее злости и отчаяния. Никогда она не выказывала даже намека на свои увлечения. Как мы могли так отдалиться от нее?

В старших классах Анна переехала к своей подруге Монике. Мы с Ингрид хотели, чтобы она оставалась дома до окончания школы, как все наши дети, но после бесконечных споров и ссор сдались.

Мы не понимали дружбы Анны с практичной Моникой, но очень ценили эти отношения и не позволили бы ей жить у кого-то другого. В Монике было все, чего была лишена Анна, и то, что они встретились и подружились, казалось нам таинственным подарком небес. Моника была старше на год, тихой и немного скучной. Всегда с фотоаппаратом, терпеливая и организованная, чего в нашей семье не было и в помине. Я вносил плату за квартиру и телефон на счет дочки каждый месяц до окончания гимназии. Она не возражала.

Анна закончила с отвратительными отметками и подрабатывала в разных местах, по большей части в ночном кафе для таксистов или продавцом по телефону, пока спустя несколько лет не объявила, что поступила в Художественную школу. Она сказала это безразличным тоном, как будто вскользь, без торжества или пафоса. На все расспросы она отвечала, что еще ничего не знает и сначала уедет путешествовать, а потом все решит.