Читать книгу "Проблема Спинозы - Ирвин Д. Ялом"

— Я ничего не знаю о таких вещах, но ваш вывод кажется мне обоснованным, — пробормотал Альфред. — Я тоже никогда не позволяю себе глубоко задумываться о смерти. Всегда терпеть не мог, когда отец настаивал, чтобы я шел вместе с ним на могилу матери.

Фридрих хранил молчание, пока не убедился, что Альфред не намерен больше ничего говорить, а потом произнес:

— Итак, Альфред, вот такой у меня получился длинный ответ на ваш вежливый вопрос о моих делах — но, как видите, я люблю наблюдать все эти махинации психики и обсуждать их… Это больше, чем вы ожидали или хотели услышать?

— Это был более длинный ответ, чем я ожидал, но он был… настоящим, глубоким и чистосердечным. Меня восхищает то, как вы избегаете поверхностности, вы готовы делиться своими мыслями так честно и без смущения.

— А вы, Альфред, вы ведь тоже ушли глубоко в себя в конце нашего вчерашнего разговора. Какие-нибудь последствия были?

— Должен признаться, что у меня душа не на месте: я все еще пытаюсь осмыслить нашу беседу.

— Какая ее часть вам не ясна?

— Я говорю не о ясности идей — но о странном чувстве, которое возникло у меня, когда мы разговаривали. Я имею в виду, мы говорили совсем недолго — сколько? — вероятно, минут 40–45? И все же я вам столь многое открыл и чувствовал такую вовлеченность, такую странную… близость. Как будто я близко знаю вас всю мою жизнь.

— Это чувство доставило вам неудобство?

— Оно смешанное. Мне было хорошо, потому что оно снизило остроту ощущения оторванности от корней, ощущения моей бездомности. Но мне было и неуютно из- за крайней необычности вчерашнего разговора: я уже не раз говорил — я никогда не вел столь интимных бесед и не доверялся незнакомцу так скоро.

— Но я вам не чужой — благодаря Эйгену… Или, скажем так, я — знакомый незнакомец, который имел доступ во внутренние уголки дома вашего детства.

— Я много о вас думал со вчерашнего дня, Фридрих. Мы подняли одну проблему, и я все гадаю, позволите ли вы задать вам личный вопрос…

— Конечно, конечно. Могли бы и не спрашивать: я люблю личные вопросы.

— Когда я спросил вас, как вы приобрели такие навыки в речи и исследовании психики, вы ответили, что дело в вашей медицинской подготовке. Однако я вспоминал всех врачей, которых знаю, и никто, ни один из них не выказывал и тени вашего дружелюбия. Для них их профессия — это работа: несколько беглых вопросов, никаких личных откровений. А потом они торопливо выписывают какой-нибудь таинственный латинский рецепт, после чего говорят: «Следующий пациент, пожалуйста!» Почему вы так отличаетесь от них, Фридрих?

— Я был с вами не вполне откровенен, Альфред, — ответил Фридрих, глядя собеседнику в глаза со своей обычной прямотой. — То есть я действительно врач-терапевт, но кое-что я от вас утаил: я также прошел полный курс психиатрии, и именно этот опыт сформировал мой способ мысли и речи.

— Но это же такой… безобидный факт! Зачем так тщательно скрывать его?

— В наши дни все больше и больше людей становятся нервными, скрытными и стремятся убраться подальше, когда узнают, что я психиатр. Бытует глупое представление о том, что психиатры видят насквозь все темные тайны души.

Альфред понимающе кивнул:

— Ну, вероятно, не так уж это и глупо. Вчера, во всяком случае, вполне можно было подумать, что вы читаете мои мысли.

— Нет-нет-нет! Это не так. Но я учусь понимать свой внутренний мир и благодаря этому опыту могу служить для вас проводником, чтобы вы могли понимать ваш собственный. Это — ведущее новое направление в моей области.

— Должен признаться, вы — первый психиатр, которого я встречаю. Я ничего не знаю о вашем поле деятельности.

— Ну, в течение многих столетий психиатры были в первую очередь диагностами и стражами госпитализированных пациентов-психотиков — почти всегда неизлечимых. Но в последнее десятилетие все изменилось. Перемены начались с венского врача Зигмунда Фрейда, который изобрел разговорное лечение, названное психоанализом, позволяющее нам помочь пациентам преодолевать психологические проблемы. Сегодня мы можем лечить такие расстройства, как крайняя тревожность, или необъяснимая печаль, или то, что мы зовем истерией — невроз, при котором у пациента проявляются симптомы, наподобие паралича или даже слепоты, имеющие на деле психологические причины. Мои учителя в Цюрихе, Карл Юнг и Эйген Блёйлер[52], были первопроходцами в этой сфере. Меня заинтриговал этот подход, и вскорости я приступаю к продвинутой подготовке в области психоанализа под руководством высокоуважаемого профессора Карла Абрахама[53], в Берлине.

— Я кое-что слышал о психоанализе. Слышал, о нем отзываются как об очередной еврейской уловке. Что же, ваши учителя — все евреи?

— Ну, уж точно не Юнг и не Блёйлер!

— Но, Фридрих, к чему вам мешаться в эту еврейскую область?

— Она и останется еврейской, если мы, немцы, не вмешаемся. Или, скажем по-другому: она слишком хороша, чтобы целиком оставлять ее евреям.

— Но зачем вам мараться? Зачем становиться учеником евреев?

— Это просто сфера науки. Послушайте, Альфред, задумайтесь о примере другого ученого, немецкого еврея Альберта Эйнштейна. Его имя на устах у всей Европы: его труды навсегда изменят лицо физики. Не станете же вы называть современную физику «еврейской физикой»! Наука есть наука. В медицинской школе одним из моих наставников по анатомии был швейцарский еврей — думаете, он учил меня какой-то особой еврейской анатомии? А если бы великий Уильям Гарвей был евреем, вы перестали бы от этого верить в циркуляцию крови? Если бы Кеплер был евреем, вы бы стали опровергать, что Земля вращается вокруг Солнца? Наука есть наука, независимо от того, кто совершает в ней открытия.

— Евреи относятся к этому по-иному, — возразил Альфред. — Они искажают, они монополизируют, они высасывают каждое поле деятельности досуха! Возьмите политику. Я сразу же понял, что еврейские большевики ведут подкоп под российское правительство. Я видел лик анархии на улицах Москвы! Возьмите банковское дело. Вы сами понимаете роль Ротшильдов в этой войне: они тянут за веревочки — и вся Европа пляшет. Возьмите театр. Стоит им дорваться до власти — и они позволяют в нем работать одним евреям!

— Альфред, все мы любим поговорить о том, как терпеть не можем евреев, но вы делаете это с такой… с такой неистовой страстью! Это очень часто всплывает в наших кратких разговорах. Смотрите-ка: ваша неудавшаяся из-за еврея-сержанта попытка вступить в армию, потом Гуссерль, Фрейд, большевики… Как вы смотрите на то, если мы проведем философское исследование этого сильного чувства?