Читать книгу "Ангел зимней войны - Рой Якобсен"

Нет, кота они не видели.

Тиммо сразу заметил возникшее отчуждение, потому что хоть с ним и поздоровались, и налили ему кофе, и Рооза рассказала о Маркку, Луукас говорил мало, не пошутил ни разу и ни о чем не расспрашивал. Поэтому Тиммо, покончив с кофе и пирогом, не ушел, а сидел, сомлев от тепла и понурив голову. В конце концов Луукас встал и вытащил из ящика, в котором Тиммо нашел тогда очки, маленький блокнотик и карандаш, подсел к Тиммо и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Смотри мне в глаза, Тиммо, когда я с тобой разговариваю.

Тиммо взглянул на него. Луукас сказал:

— Давай тогда как обычно. В октябре мне нужно три меры дров, по тридцать сантиметров, березовых. Ни ель, ни сосна — только береза!

Он медленно записал заказ на бумажке и протянул ее Тиммо. Тот взял ее со слезами на глазах, сложил, убрал в карман рубашки и выбежал со словами:

— Я приеду. В октябре. Я приеду!

Он подумывал зайти заодно к тому мужику с болотно-зеленой бородой и стребовать с него долг, но передумал и пошел прямиком к Антти. Магазин не работал, парадная дверь была заперта, зато задняя, ведущая в его комнату, была, как всегда, открыта, поэтому он зашел, улегся на чистое белье и уснул прежде, чем на город опустилась тишина, и спал, и ему не снились ни окаменевшие лица русских, ни лицо стыда, а только лес, который когда-нибудь пойдет под топор или останется жить, непреодолимые гектары леса.

Проснувшись, он плотно поел, поставил крестик в бумажке над кухонным столом, где отмечали завтраки и обеды Тиммо Ватанена, и написал короткую записочку Антти. По дороге к продавцу поросенка он встретил лейтенанта Олли, по-прежнему лейтенанта, но в штатском.

Однако вечный лейтенант прошел мимо, отвернувшись в другую сторону, у него были дела поважнее, чем узнавать какого-то гражданина, которого он, согласно приказу, строго говоря, должен был выставить из города как ненужного свидетеля. Тиммо опешил, потому что он и не мыслил держаться с Олли без должного почтения. И в то же время он теперь чувствовал себя куда более сильным и почти нормальным и смело пошел к бородатому, который поначалу никак не желал расставаться со своими деньгами. Пересчитывал их снова и снова, но потом все же отслюнявил причитающееся со страдальческим видом, словно жертва бессовестного вымогательства.

— Вот спасибо, — сказал Тиммо. — Я знаю, что ты не любишь ходить в должниках.

— Тебе спасибо, — сказал бородатый.

И тогда уже Тиммо сходил и купил порося, отнес его в лодку, привязал к задней скамье и поплыл домой по водному зеркалу, блестевшему ярче, чем накануне, но он греб в сторону дома не для того, чтобы прочитать письмо Суслова, он и так знал, что в нем написано, к тому же по-русски Тиммо читать не умел.

16

Первая осень Тиммо вся была заполнена работой, которую надо было обязательно сделать. Скосить траву и заготовить Кеви сена на зиму, наловить рыбы, насобирать ягоду, поохотиться и нарубить дров. Тиммо в оговоренный срок поставлял ель, сосну и березу, все любят разное. В наново отстроенную школу привезли печки, заглатывавшие метровые чурки, а бабке Пабшу для ее голландки нужны крошечные чурочки, чуть не щепки. И с оплатой тоже все шло как всегда, ему давали или совсем гроши, или что-то взамен, обычно еду, так что когда на голые промерзшие октябрьские поля, по которым так приятно бродить, лег ноябрьский снег, у Тиммо было все, чтобы перезимовать хорошо: уверенность, покой и дел по горло.

Так оно дальше и пошло-поехало. Для него, для Тиммо. Прошла еще одна война, в продолжение, и куда более свирепая. Но это была не его война, Тиммо жил у себя дома, продавал дрова, в том числе и огромным воинским соединениям, когда они оказывались поблизости, брал на постой измерзшихся солдат, топил для них баню и делился с ними тем, что имел. Одно время у него жил Хейкки, потому как на его отстроенном хуторе снова не было никакого житья, и тогда они уже вдвоем охотились, рыбачили, рубили лес, Хейкки пил без просыху, Тиммо — никогда.

Когда окончилась и эта война и выяснилось, что хутор Хейкки сровняли с землей во второй раз, они снова отправились к нему и снова построили дом и прочее, Хейкки было хорошо за шестьдесят, ему нужно было где-то жить и крестьянствовать, ему нужен был хутор, чтобы им заправлять, земля, чтобы ее обрабатывать, и дом, где он родился и где упорно хотел и умереть. Но мебели у него не было совсем.

Тиммо отдал ему кровать, которую они сколотили с Михаилом, два кухонных стула и маленькую печку. Потом они с Хейкки сделали два стола, скамьи и шкафы для новой кухни и шкаф в коридоре. Кое-какое старье отдали Рооза и Антти, заслуженный диван, комод, кресло-качалку размером с лося, постепенно собрались и вилки-ложки-поварешки, много ли нужно бобылю, к которому крайне редко кто заглянет на огонек, так, один какой-нибудь гость.

И теперь, после второй войны, действительно воцарился мир. Полный и надежный. Но какой-то скучный, одинокий и сиротский, хотя эти все особенности прошли мимо Тиммо, он только заметил, что за дрова ему стали давать все больше харчей, можно было даже растолстеть. Излишки он отдавал Хейкки, который несколько лет никак не мог войти в колею, или детскому дому в Перанке, еще он им бесплатно возил дрова, он сам нашел этих детишек и сам напросился, наврав, что рос когда-то в таком же сиротском приюте, это Михаил навел его на такую мысль, он вообще теперь так и думал о русских рубщиках — что они оставили ему память о себе, их лица, точно как мамино и папино, запечатлелись на тусклом стекле, они были для него людьми, которых знаешь и помнишь, и ничто этому не мешало, и ничего нельзя было поделать с тем, что это русские, живущие за границей, через которую не прорывалось наружу ни словечка.

И следующие десятилетия тихо прошелестели над Тиммо и городом, но со значимостью города, с его названием и репутацией, стали происходить интересные вещи. История нашла ему особое место, История с большой буквы. То, что следовало выудить из переполненной барахолки прошлого, застолбить и вечно помнить, было наконец отфильтровано от прочего, что надлежало выкинуть и забыть. И в этой глобальной пересортировке крохотный провинциальный городишко, затерянный в далеких-предалеких лесах, вдруг обрел свой статус — он стал общеизвестен как классический пример великолепной тактики, без упоминания о Суомуссалми не обходится программа ни одной военной академии в мире, — благодаря этой тактике пятидесятитысячная русская армия, вооруженная по самому последнему слову, была загнана в капкан из холода и железа, а затем рассечена на части и хладнокровно и сноровисто порублена в щепы небольшими передвижными отрядами на лыжах и в маскхалатах, не защищенными ни артиллерией, ни танками, ни воздушным прикрытием, вот это и есть апофеоз военной науки, так и надо воевать, обороняясь.

В Суомуссалми зачастили делегации, финские и зарубежные, из ветеранов и штатских, политиков и ученых; в новом здании городской ратуши им вручали огромный букет и, например, термос, который прошел всю войну и спас жизнь капитану Лассиле, величайшему из героев; военный музей в Раатеваара разросся, сделавшись тихим, но весомым свидетельством большущего подвига небольшого народа. И это произошло быстро, раз-раз, и устоялось, как будто и всегда так было, и только теперь Суомуссалми, поняв, приняв и примирившись с этим, снова расцвел и засиял, теперь уже «на веки вечные», как выразился президент.