Читать книгу "Иная - Сьюзан Хаббард"

Я заерзала в кресле.

— Засыпаешь? — спросил папа.

Я не знала. Я утратила чувство времени.

— Нет. Ноги хочется вытянуть.

— Может, закончим на сегодня? — предложил он с явным воодушевлением.

— Нет, — сказала я. — Я хочу услышать все до конца.

— Стоит ли? Я не хочу расстраивать тебя.

— Вряд ли найдется еще что-нибудь, способное меня расстроить, — заявила я.

Спустя несколько дней папа случайно встретил Редферна в центре города. Профессор шел с высокой шведкой из Кавендишской лаборатории. Они обменялись приветствиями. И тут отец обнаружил, что не может шевельнуться. Ноги не гнулись. Он смотрел Редферну в глаза, попытался отвести взгляд — и не смог.

Прошла целая минута, прежде чем он почувствовал, что снова обрел способность двигаться. Тогда он перевел взгляд с Редферна на женщину, но та избегала смотреть в его сторону.

— До скорой встречи, — сказал Редферн.

Отцу хотелось убежать. Вместо этого он спокойно пошел прочь, преследуемый звуками их смеха.

Примерно неделю спустя Малкольм позвонил и пригласил отца к себе на чай. Папа сказал, что слишком занят.

— Я сегодня видел изумительный гемоглобин, — сказал Малкольм.

Малкольм был не из тех, кто легко разбрасывается словами типа «изумительный». Этого было достаточно, чтобы соблазнить папу.

Поднимаясь по лестнице в квартиру Малкольма, отец почувствовал резкий запах горелого хлеба. На стук никто не ответил, но дверь оказалась не заперта, и он вошел.

В гостиной у Малкольма, как обычно, горел камин, а рядом с ним стоял Редферн с кочергой в руке, на конце которой дымился обугленный кусок хлеба.

— Люблю подгорелые тосты, — сказал он, не оборачиваясь. — А вы?

Малкольм явно отсутствовал.

Редферн предложил отцу сесть. Хотя ему хотелось уйти, он сел. Кроме запаха горелого хлеба он различил еще один, весьма неприятный.

Он хотел уйти. Но сидел.

Редферн говорил. Папа нашел его одновременно гениальным и глупым. Словечком «гениальный» в Кембридже швырялись направо и налево, пояснил отец и добавил, что, на его взгляд, во всех крупных научных центрах нравы примерно одинаковы. Он сказал, что академические заведения напоминали ему плохо управляемый цирк. Профессура походила на недокормленных зверей, замученных сидением в изначально слишком тесных клетках и потому вяло реагировавших на щелканье бича. Воздушные гимнасты с занудной регулярностью падали в плохо натянутую сеть. У клоунов был голодный вид. Шатер протекал. Публика была невнимательна, нестройно орала не в тех местах, где надо. А когда представление заканчивалось, никто не хлопал.

(К развернутым метафорам, как приему, отец время от времени прибегал, подозреваю, не только для иллюстрации рассказа, но и для собственного развлечения. Образ дурно организованного цирка мне понравился, поэтому я вставила его сюда.)

Отец смотрел, как Редферн расхаживает по комнате, разглагольствуя о философии… обо всем на свете. Он сказал, что хочет узнать больше о папиных моральных принципах, но, прежде чем отец успел ответить, заговорил о своих. Редферн считал себя прагматиком.

— Согласны ли вы, — начал он, — что единственный долг человека — производить как можно больше удовольствия.

— Только если произведенное удовольствие эквивалентно уменьшению боли. — Отец скрестил руки. — И только если удовольствие одного человека столь же значимо, сколь и удовольствие других.

— Ну что ж. — В отсветах камина лицо Редферна казалось краснее, чем всегда, и вдруг показалось отцу исключительно уродливым. — Согласитесь, что количество удовольствия или боли, производимое действием, является главным критерием определения того, какие действия выполнять.

Отец сказал, что согласен. Он чувствовал себя так, как будто присутствовал на очередной лекции по этике.

— Многие действия неправильны, поскольку вызывают боль, — продолжал Редферн, размахивая кочергой с почерневшим ломтиком хлеба на конце. — Вы согласны? И если можно продемонстрировать, что действие приведет к боли, это само по себе будет достаточной причиной не предпринимать его.

В этот момент папа уловил краем глаза какое-то движение у себя за спиной. Но, обернувшись, ничего не увидел. Тошнотворный запах, казалось, усилился.

— Тогда можно сделать вывод, что существуют случаи, при которых необходимо причинить боль сейчас, дабы избежать большей боли в будущем, или получить в будущем удовольствие, которое стоит нынешней боли.

Отец сцепился взглядом с Редферном, пытаясь разгадать, к чему тот клонит, сзади подошел Малкольм, запрокинул ему голову и вонзил зубы в шею.

— Каково тебе было? — спросила я отца.

— Тебе не противно слушать об этом?

Я была одновременно насторожена и бесстрастна.

— Ты обещал рассказать мне все.

Боль была страшной, обжигающей, отец никогда прежде такой не испытывал. Он безуспешно пытался вырваться.

Малкольм держал его в неловких объятиях, которые были бы немыслимы, будь папа способен размышлять в тот момент. Он пытался повернуть голову, чтобы взглянуть Малкольму в лицо… должно быть, тут-то он и потерял сознание, но успел заметить Редферна, который с явным удовольствием наблюдал за этой сценой с противоположного конца комнаты.

Отец пришел в себя, лежа поперек дивана. Провел ладонью по лицу и понял, что все оно испачкано полузапекшейся кровью. «Друзей» в комнате не было.

Он сел. Голова казалась опухшей и словно набитой ватой, руки и ноги слушались плохо, но ему хотелось быстрее убежать оттуда. Камин погас, в комнате было холодно, но запахи горелого хлеба и иного, неизвестного вещества, еще держались. Теперь они казались почти аппетитными, как и незнакомый медный привкус во рту.

Нервы были натянуты до предела. Он чувствовал опустошенность, но в то же время жилы, казалось, наполнились чем-то вроде адреналина. Ему удалось встать и дойти до уборной. В мутном зеркале над раковиной он увидел рану на шее и корку крови вокруг рта. Стук сердца отзывался в голове металлическим звоном.

Напротив уборной была закрытая дверь в спальню, незнакомый запах шел оттуда. Должно быть, там находится что-то мертвое, подумалось отцу.

На полпути вниз он увидел, что к лестнице подходят Редферн с Малкольмом. Он стоял на площадке и смотрел, как они приближаются.

Папа ощущал стыд, гнев и жажду мести. Однако они поднимались к площадке, а он ничего не предпринимал.

Редферн кивнул. Малкольм взглянул на него и отвернулся. Волосы падали ему на глаза, лицо было красным, как будто он недавно тер его. Глаза казались тусклыми, равнодушными, и он ничем не пах вообще.

— Объяснения бесполезны, — сказал Малкольм, когда отец потребовал таковых. — Но однажды ты поймешь, что это для твоего же блага.