Читать книгу "Любовь - Анджела Картер"

То было мрачное и голое место, хотя какой-то старик играл на расстроенном пианино, а кучка изможденных шлюх то и дело порывалась что-то спеть. Ли пил то, чем угощали дальнобойщики, и позволял одной шлюхе скалиться ему — ее жиденькая болтовня плескалась у него в ушах дождевыми каплями. Впервые столкнувшись с явлением отказа, свое состояние он мог определить лишь как безусловное горе, усугубленное негодованием, и пытался ухватиться хоть за какое-нибудь карательное деяние или по меньшей мере приглашение незнакомки, которые дали бы ему возможность перечеркнуть этот отказ и восстановить самоуважение.

Как по заказу, едва негодование достигло пика, в бар вошла все та же Джоанна — вечный нежданный призрак, как всегда угрюмая и еще более соблазнительная, чем он помнил; если только он сам не приписал ей этой дополнительной соблазнительности — его антенны подсказывали, что она свободна. Она немедленно заметила Ли, хотя сперва перекинулась несколькими словами с человеком средних лет, сидевшим в углу с группой уже отупевших пьянчуг, и только потом подошла к своему учителю и разыграла перед ним столь агрессивную самозащиту, что он и помыслить не мог, какой нервной дрожью ее колотит при виде его — доступного и в одиночестве. Полукруглые брови придавали ее мягкому, белому, неподвижному лицу вид кинозвезды тридцатых годов. Пианист наяривал «Розы Пикардии», и Ли знал, что все обрыдло, прокисло и неизбежно; он соблазнит это доверчивое дитя, чтобы еще раз укрепиться в собственной аморальности, и снова погрязнет в трясине самобичевания; а потому он одарил ее своей ослепительной улыбкой и дождался, пока она к нему подсядет, чтобы можно было начать действовать.

На ней было короткое платьице в обтяжку из какой-то вульгарной набивной материи, и Ли, увлекшись отвращением к ней, от которого все его намерения значительно обострились, подумал, как ему удалось закоротить временную шкалу старой поговорки «вернулся на круги своя». Джоанна была из дрянных девчонок с задворок его детства, а теперь, когда Аннабель бросила его, он необратимо вернется к тому же типу женщин, откажется от работы и образования, быть может, запишется в торговый флот или пойдет вкалывать на стройку. Он изголодался по банальности. Субботняя драка наконец дала ей причину с ним заговорить; и она поблагодарила его с придыханием, чуть ли не застенчиво, переминаясь с ноги на ногу, и только потом уселась на лавку, покрытую драным пластиком, тщательно избегая касаться Ли.

— Это мой папаша, — сказала она неожиданно, мотнув головой в сторону пьяного мужика. — Он тут каждый вечер, пьянь.

Теплоты в ее голосе не было.

— А мать твоя куда ходит?

— Она умерла, — ответила Джоанна равнодушно.

Они были из тех семей, которых стыдится улица: запойный папаша, промышляющий хитрыми сделками по части подержанных машин, и его нелюдимая блядовитая дочка живут вместе ко взаимной досаде и частенько громогласно выясняют отношения в жалком домишке, где добром и вспомнить-то нечего. Истосковавшись по грубости, Ли положил руку ей на бедро так резко и откровенно, что она вздрогнула. Она не ожидала, что ее начнут клеить так быстро, — ведь Ли спас ее в похожей ситуации всего какую-то пару вечеров назад, а кроме того, он — учитель, хотя сегодня, похоже, то ли в подпитии, то ли просто какой-то не такой, как в классе. Тем не менее она ожидала хоть немного утонченности, а потому рявкнула:

— Руки прочь!

Ли с восторгом услышал в ее голосе визгливые интонации базарной торговки и предложил выпить. Она согласилась на полпинты «шанди» и, то и дело хихикая, принялась по чуть-чуть отхлебывать, поглядывая на Ли поверх края стакана, отчего на него с такой силой нахлынули воспоминания о ранней юности, что ему стало и приятно и противно одновременно. Джоанна злилась на себя оттого, что казалась такой нескладехой, — но поделать ничего не могла, так как страшно стеснялась. Когда он предложил ей сигарету, она закашлялась от первой же затяжки и, понимая, что еще больше выдала свою неотесанность, ушла в себя и надулась. Угрюмо нахохлившись в своем узеньком платьице, она смотрела на Ли с плохо скрываемой враждой. Но когда из бара вышел отец, она заметно расслабилась — теперь можно было вести себя свободнее.

— Пошел макли свои крутить, — пояснила она и загасила окурок. При этом шуршащая копна ее волос коснулась его щеки, и Ли неожиданно. для себя самого, вне всякой связи с предполагаемым соблазнением, но лишь потому, что их ломкая текстура так мало напоминала обычные девичьи волосы, куснул их, чтобы только попробовать на вкус эту странную, белую, пушистую массу. Джоанна затрепетала и напряглась — такое неожиданное заигрывание ее тронуло; потом пожала плечами, вздохнула, огляделась, не наблюдает ли кто за ними, и поцеловала его прямо в губы с распутным самозабвением. А затем отодвинулась чуть дальше по лавке, но уже не хихикала. Вытянула перед собой руки и стала рассматривать ногти, ожидая его следующего хода.

Глаза у нее были простодушно-голубого оттенка, а полные мягкие губы цветом и отчасти даже формой напоминали старомодные махровые розы. Когда она говорила, голос звучал резко и несколько негармонично и временами безжалостно резал слух, точно ножом скребли по тарелке, а смех всегда казался презрительным, поскольку немилосердно скрипел, — однако говорила она редко, а смеялась еще реже. Под прослойками детского жирка, защитной маской обволакивавшего уязвимые черты ее будущего лица, угадывалась пытливость и, быть может, требовательность. То и дело Ли заставал на ее лице выражение голодного любопытства, и не исключено, что именно жаждой насытиться и объяснялся тот ее поцелуй. Кем бы она ни была, Джоанна лишь изображала доверчивое дитя или становилась доверчивым дитя время от времени, когда никакие указатели больше не подсказывали ей, как поступать.

Набираясь уверенности в присутствии Ли, прекратив нервно теребить зубами уже распухшую нижнюю губу, она явила ему признаки ума незрелого, но острого. Полностью отдавшись такому приключению, как Ли, она один за другим разворачивала перед ним свои терпкие лепестки; хотя об отце и его образе жизни она говорила с саркастическим сожалением, несчастной она отнюдь не казалась. Но явно было одно: она изголодалась по новому обществу, и, когда подошло время закрытия, именно она предложила немного погулять вместе по парку, не успел еще Ли сам воспользоваться этим древним эвфемизмом.

Походка ее была прыгучей и пружинистой, а голову она держала на ходу так высоко, что вся масса волос не просто свисала на спину, а летела, колыхаясь, следом, точно напитанная собственной энергичной грацией. Шла она как женщина, которой абсолютно удобно в собственном теле. Хотя небо на западе еще светилось прожилками зеленого и розового, сверху уже сияла блудливая луна, и стоило им войти в парк с южной стороны, как Ли — сентиментальный, неунывающий, не вполне циничный и привыкший в любых обстоятельствах искать лучшее — отдался во власть не знающей вины ночи.

Ни единый лунный лучик не осмеливался пронизать абсолютную ночь затемненной спальни Аннабель, когда та во тьме взобралась на стул, чтобы дотянуться до заржавевших и неподатливых газовых кранов. Но ничто не могло поколебать ее решимости. Утонченное удовольствие охватило ее, когда послышалось первое слабенькое шипение газа, врывающегося в комнату. Аннабель знала, что потребуется немало времени, но, подобно Офелии, с радостью отдалась течению реки — легкая и безвольная, словно бумажная лодочка. Записок или писем она не оставляла, ни страха, ни боли не чувствовала — теперь она была довольна. Ни на миг не задумалась она о тех, кто любил ее, не пожалела их, ибо всегда считала их лишь гранями той себя, которую сейчас собиралась уничтожить, поэтому в каком-то смысле забирала их с собой в могилу, а значит, естественно, что они сейчас должны вести себя так, словно никогда ее не знали.