Читать книгу "Невольница гарема - Пьер Лоти"

Стулья, подобно женщинам, не допускаются на эти турецкие приемы. Обстановку составляют очень низкие диваны, покрытые роскошными азиатскими шелками, парчовые, атласные с золотым шитьем подушки, серебряные подносы, на которых лежат длинные чубуки из жасминового дерева; на низких восьмигранных столиках разложены кальяны с янтарными шарами на конце, инкрустированными золотом.

К Иззуддину-Али пускали не каждого, в гостях у него бывали лишь избранные; среди них не увидишь сыновей высокопоставленных сановников, пустоголовых хлыщей, фланирующих по парижским бульварам, зато здесь можно встретить детей старой Турции, получивших образование в Ялисе, где они укрывались от западных идей равенства. Здесь вокруг тебя лишь симпатичные физиономии, взгляды, полные молодого огня.

Эти гости расхаживают днем в европейских костюмах, но для приема переодеваются в неизменные шелковые рубахи и длинные кашемировые кафтаны, подбитые мехом. Серые сюртуки – лишь маскарадный костюм, надеваемый ненадолго; он плохо вяжется с азиатским обличьем.

…Душистый дым рисует в теплом воздухе причудливые, изменчивые кольца; все разговаривают вполголоса, чаще всего о войне, Игнатьеве и вызывающих тревогу «московитах», о тяжелой судьбе, которую Аллах уготовил для халифов и ислама. Множество чашечек с арабским кофе по многу раз наполняются и опустошаются; обитательницы гарема с любопытством приоткрывают дверь, чтобы подать и забрать серебряные подносы. При этом можно заметить лишь кончики их пальцев, изредка глаз или робко показавшуюся и тут же убранную руку; это все, в пять часов по-турецки (десять часов) дверь гарема закрывается, и красавиц больше не видно.

Белое вино из Измита, не запрещенное Кораном, подается согласно обычаю в круговой чаше, из которой каждый из гостей отпивает по очереди.

Пьют понемножку – и молодая девушка попросила бы добавить!

Однако же понемногу голова тяжелеет, и ты погружаешься в приятную истому.

Иззуддин-Али и Сулейман берут в руки по бубну и поют сомнамбулическими голосами старые мелодии, пришедшие из Азии. Поднимающийся кверху дым уже едва виден, глаза гаснут, блеск перламутра меркнет, богатое убранство тускнеет.

И потихоньку приходит опьянение, желанное забытье.

Слуги приносят тюфяки, гости вытягиваются на них и засыпают…

…Наступает утро; свет сочится сквозь ясеневые решетки, расписные шторы, шелковые занавески.

Гости Иззуддина-Али расходятся, чтобы заняться своим туалетом, каждый – в отдельное помещение из белого мрамора, где их ждут салфетки, так роскошно вышитые и раззолоченные, что в Англии едва ли кто-нибудь решился бы использовать их по назначению.

Затем, собравшись вокруг медной жаровни, они выкуривают по папироске и прощаются друг с другом.

Пробуждение не радует. Вы словно бы окунулись в одну из сказок «Тысячи и одной ночи», но наступает утро, и вы шлепаете по грязным улицам Стамбула, погружаясь в уличную суету.

LV

Все звуки константинопольских ночей остались в моей памяти, к ним примешивается ее голос, она что-то пытается мне объяснить.

Самый зловещий из звуков – крик ночного сторожа, возвещающий о пожаре, страшное «пожар!» – «янгын вар», протяжное, жуткое, повторяющееся во всех кварталах Стамбула, словно разрывающее ночную тишину.

О наступлении утра возвещает петушиная серенада, за которой следует молитва муэдзина – грустное пение, поскольку оно говорит о приходе дня, когда все снова будет висеть на волоске, все, даже сама жизнь!

В одну из первых ночей, которую Азиаде проводила в моем уединенном домике в Эюпе, я услышал шум на лестнице, который заставил нас обоих вздрогнуть. Нам показалось, что у дверей собралась компания джиннов или людей в тюрбанах, которые поднимаются ползком по трухлявым ступенькам, сжимая в руках кинжалы и обнаженные ятаганы. Когда мы с Азиаде наконец соединились, нас многое пугало, и было естественно, что мы боялись.

Шум повторился, более внятный, менее страшный и такой очевидный, что не оставлял места для сомнений.

Сычан! (Мыши!) – сказала Азиаде, смеясь, совершенно успокоенная… И действительно, старая лачуга была полна ими, и по ночам они устраивали настоящие сражения.

Чок сычан вар сенин евде, Лотим, – говорила она часто. (В твоем доме много мышей, Лоти.)

Вот почему в один прекрасный вечер она подарила мне юного Кеди-бея.

Кеди-бею (господину коту), который стал позже громадным и важным животным, был тогда всего месяц; это был маленький рыжий комочек, с большими зелеными глазами, ужасно прожорливый.

Азиаде притащила его мне в качестве подарка в бархатной, расшитой золотом сумке. С такими сумками турецкие дети ходят в школу.

Эта сумка служила ей в то время, когда, босиком и не закрываясь вуалью, она бегала к старому учителю в тюрбане получать свое весьма скудное образование. Это происходило в деревне Канлыджа на азиатском берегу Босфора. Она извлекла не много пользы из уроков учителя и почти не умела писать; это, однако, не помешало мне отнестись с нежностью к бедной, выцветшей сумке, сопровождавшей Азиаде в раннем детстве…

В тот вечер, когда она преподнесла мне Кеди-бея, он был закутан в шелковую салфетку и со страху во время путешествия осрамился донельзя.

Азиаде, которая золотой нитью вышила для него ошейник, пришла в отчаяние, когда увидела своего питомца в таком плачевном состоянии. У него была очень забавная мордочка, а девушка была так огорчена, что мы с Ахметом расхохотались, когда котенок был извлечен из сумки.

Появление Кеди-бея оставило в моей памяти неизгладимое воспоминание.

LVI

Ля иляха илля-ллах ва Мухаммадун расулюллах. Нет никакого божества, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Аллаха.

Каждый день, на протяжении веков, в один и тот же час, в одной и той же тональности, эта фраза с высоты минарета звучит над моим древним домом. Муэдзин скрипучим голосом бормочет ее, поворачиваясь на все четыре стороны света с автоматической монотонностью, в раз и навсегда заведенном порядке.

Те, кто давно превратились в прах, слышали ее на этом самом месте, как и мы, родившиеся вчера.

На протяжении трехсот лет, при неверном свете зимнего утра и при ярком солнечном свете летнего дня, сакраментальная фраза вливается в звучание утра, смешиваясь с пением петухов, с первыми шумами пробуждающейся жизни.

Скорбная Диана[58], печальное наше пробуждение после светлых ночей, ночей любви.

И вот пора расставаться, торопливо прощаться, не зная, увидимся ли мы когда-нибудь еще, не зная, не оторвут ли нас завтра друг от друга внезапные разоблачения или месть старика, обманутого четырьмя женщинами; не зная, не разыграется ли завтра одна из жестоких драм гарема, где любое правосудие бессильно, любая помощь бесполезна.