Читать книгу "Мой труп - Лада Лузина"

Теперь, взирая на людей, упивающихся влюбленностью, я видела детей, умиляющихся своим глупым пасочкам. Когда я видела человека, страдающего от любви, у меня было такое чувство, словно его избивают у меня на глазах. В случае с Сашиком оно умножалось на сто. Я знала, как ему больно. Знала его боль лично. Именно Сашик не давал мне забыть, что любовь - это больно.

- Ты и мужа своего не любила? - спросил он с любопытством. В его устах это прозвучало: «И давно ты больна?»

- Любила. Но до того, как вышла за него замуж.

Я вышла замуж за Виктора - свою первую любовь. В тот год, когда я окончила театральный, в начале зимы Костя вернулся в Киев… и Виктор тоже вернулся и заявил, что любит меня, но для того чтоб это понять, ему понадобились пять лет размышлений. Я сказала, что мне тоже нужно подумать, и мы ходили и думали, только это была уже не любовь, конечно.

В ту зиму я уже разучилась верить любви - я научилась бороться с ней, как с позорной манюрской болезнью. В ту зиму я еще не жила, а пережидала, когда при воспоминании о Костиных губах, пальцах, висках в моем горле перестанет вставать комок нежности - ненужной ему нежности. Когда, заслышав его телефонный звонок, я перестану подпрыгивать от счастья - глупого счастья. Когда все, что делает меня рабою, исчезнет, сдохнет и канет в Лету.

В ту зиму я уже знала, что самая настоящая, искренняя, самая большая любовь не гарантирует тебе ничего - кроме боли. Я больше не желала испытывать эту боль. И больше никогда не испытывала. И гордилась собой.

Много ли вы знаете женщин, действительно неспособных страдать от любви?

- Тогда почему ты не бросила его? - спросил Саша.

- Кого?

- Костю.

- Мы же друзья…

- Да? - Мой масик посмотрел на меня как на мать-предательницу. - Тогда почему вчера, когда Женя сказал, что ты в спальне с Андреем, Яныч сразу встал в стойку?

- Когда Женя сказал это? - встала в стойку и я.

- Мы поссорились…

- Из-за сюжета.

- А потом помирились. Костя стоял на коленях, он сказал, что любит меня, только меня… А потом пришел Женя.

- С пивом?

- С Доброхотовым… - Голос Сашика стал визгливым, предложения - рваными. - И Костя сразу… - Он сморщился, собираясь заплакать. Как и положено опытной матери, я знала все интонации Сашика и все их последствия. - А я сказал: «Если ты еще раз вспомнишь о ней, я уйду! Прямо сейчас!» И он забыл про тебя! А утром снова… Какая ему разница, с кем ты?!

- Саша, пойдем, выйдем в холл.

Я поволокла его в пустое фойе, проклиная манюрскую привычку накручивать себя на пустом месте. Я видела, Сашик вот-вот заревет или запоет на глазах у ведущей Марлены и потеряет лицо. Или работу.

Я посадила его на пуф:

- Прежде всего, Андрея со мной не было!

- Потому что Яныч сказал, что он тебе не подходит? - Сашик скрючился на пуфике. Он горько ревел. Маленький мальчик с морщинами под глазами. Лучше б он спел мне арию «Смейся паяц». Пение всегда помогало ему собраться, поверить в себя.

- Янис никогда не говорил мне такого!

- А Андрею сказал. Они говорили на кухне. О тебе!

- Когда это было? Еще до сюжета?

- Да… Я зашел, чтоб позвать их смотреть мой сюжет, и услышал…

- Что?

- Твое имя.

- Мало ли как они меня поминали. Может, на хуй послали.

- Не тебя… А меня… Яныч сказал: «Уходи, не мешай нам»!

- Просто он не любит, когда ты ведешь себя так, будто все должны бросить все и смотреть твой сюжет.

- А утром Яныч сказал, что я готов сосватать тебя черту!

- Это я тебе сказала! Только что!

Еще одна бабская склонность - рубить все в один винегрет. Я перестала понимать, где правда, где истерика. Я прижала его и стала гладить по вздрагивающей, несчастной спине.

Его неизбывная детскость, так раздражавшая Яниса, вызывала у меня материнские чувства - он был, пожалуй, единственным, кто вызывал их у меня. При виде детей я испытывала недоумение. Я никогда не хотела ребенка. Разве что на третьем курсе от Кости. Но Костя не хотел детей. Их хотел Саша. А рожать от Саши не хотела я… Сашик, вот кто страстно мечтал родить: «Ну почему, почему я не могу? Когда мы занимаемся сексом, я думаю, вдруг случится чудо», - признавался он.

Естественно, мне. Костя таких дум не любил. Мы говорили о детях только друг с другом - мы оба хотели родить от Кости.

- А Костя сказал, что с Андреем ты станешь тупой манюркой, - наябедничал Сашик. Его спина успокаивалась под моими руками.

- Неужели? А Костя не сказал тебе, кто я сейчас? - не сдержала я приступ сарказма.

Что за вопрос?!

Идеальная подруга, чьи запойные поступки не могут быть продиктованы низменной манюрской влюбленностью. Идеальная женщина, неспособная написать говно и оправдать Галилея. И неважно, что мне за тридцать, я сплю лишь со снотворным, а засыпая, реву в подушку…

Мне вдруг захотелось подойти к зеркалу. Захотелось понять: я никогда не изменюсь? Я всегда буду идеальной для Кости? Что-то страшное было в его слепоте.

«В его?» - проклюнулся Игнатий Сирень.

* * *

«Ты всегда его слушалась», - сказал Сашик.

Он знал меня - как себя. Все наши спорные поступки мы оба совершали исключительно за Костиной спиной. Иначе почему я сразу отключила мобильный? Еще до того как сформулировала: Костя заставит меня набрать цифры «02». И я послушаюсь! Послушаюсь, как девочка-паинька. Я поверю, он прав. А разве не прав? Костя всегда мог заставить меня сделать все что угодно!

Костя сказал, я не вправе искать компромисс, и я больше не писала о театре. И больше не ходила в театр… Костя уличил меня в манюрстве, и я разучилась страдать от манюрской любви.

«Тогда почему ты не бросила его?» - спросил Сашик.

Я бросила мужа и полсотни мужчин, но так и не бросила Костю. Если не любить его - гарантированный способ быть с ним, чем так уж плох такой вариант?

«Фатальная ошибка», - объяснила наш Сфинкс.

Но не гамартия. Гибрис - гордыня![16]

Фатальность ошибки была не в том, что в двадцать лет я влюбилась в голубого, а в том, что я не сдалась! Я должна была победить. Так или эдак. И я победила. И стала его идеалом. Кем, собственно, я еще могла стать? Два года семейного счастья с Сашиком в роли ребенка и «нашим мальчиком» с переменным порядковым номером в роли регулярного секса. Полтора года сублимации по телефону. Два года брака, призванного доказать нелюбовь. Менять свои представленья о любви в двадцать шесть - слишком поздно!