Читать книгу "Жизнь после жизни - Кейт Аткинсон"

— Поет о том, как паршиво быть женщиной, — растолковала Иззи, закуривая очередную сигарету и глубоко затягиваясь. — Найти бы какого-нибудь толстосума и женить его на себе. «Лучший рецепт счастья — солидный доход». Знаешь, кто это сказал? Не знаешь? А пора бы.

На Иззи, как на прирученного лишь наполовину зверя, вдруг напало какое-то нетерпение. Тут задребезжал телефон, и она со словами «Спасительный звонок!» начала лихорадочно-оживленные переговоры с незримым и неслышным собеседником. А напоследок сказала:

— Это просто супер, дорогой мой, встречаемся через полчаса. — И повернулась к Урсуле: — Я бы предложила тебя подвезти, но через полчаса должна быть у «Клэриджа», это за тыщу миль от вокзала, потом иду в гости на Лоундес-сквер, так что проводить тебя никак не смогу. Доедешь сама на метро до «Мэрилебона»? Не заблудишься? Линия «Пикадилли», до «Пикадилли-серкус», там пересадка на линию «Бейкерлу» — и до «Мэрилебона». Пошли, выйдем вместе.

На улице Иззи сделала глубокий вдох, как будто вырвалась на свободу после томительного заточения.

— Ах, сумерки, — выдохнула она. — Фиалковый час. Прелесть, правда? — И чмокнула Урсулу в щеку. — Чудесно, что мы повидались, нужно будет еще как-нибудь встретиться. Доберешься отсюда? Tout droit[27]по Слоун-стрит, свернешь налево — и ты у станции метро «Найтсбридж», все тип-топ. Ну, счастливенько.

— Amor fati, — сказал доктор Келлет. — Знаешь, что это такое?

Ей послышалось, будто он спрашивает про нечто аморальное. Урсула пришла в замешательство: ни она сама, ни доктор Келлет не позволяли себе ничего аморального. Сформулировал этот принцип Ницше («философ»), растолковал доктор: радуйся всему, что посылает тебе судьба, и не задумывайся, хорошо это или плохо.

— «Werde, der du bist», говоря его словами, — продолжал доктор Келлет, постукивая трубкой о каминную решетку, чтобы вытряхнуть табак (который потом, по разумению Урсулы, выметал кто-то другой). — Тебе известно, что это означает?

Урсула начала подозревать, что у доктора Келлета никогда прежде не было десятилетних пациенток.

— Это означает: «Стань таким, каков есть», — разъяснил он, избавляясь от последних крошек табака. (Бытие прежде небытия, предположила Урсула.) — Ницше взял это из Пиндара: γένοι, οΪος έσσί μαϴών. Ты владеешь греческим? — Мыслями он уже был где-то далеко. — «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть».{45}

Урсуле послышалось «из Пиннера» — туда уехала жить старая нянюшка Хью, которая поселилась у своей сестры над какой-то лавкой в старинном доме на главной улице. Как-то в воскресенье Хью посадил Урсулу и Тедди в свой сверкающий «бентли» и повез к ней в гости. Нянюшка Миллс нагнала на них страху (а вот Хью, похоже, совсем ее не боялся), испытывала Урсулу на знание хороших манер и проверяла, чистые ли у Тедди уши. Сестра ее оказалась более приветливой: она потчевала их сладким чаем из цветков бузины и молочными лепешками с ежевичным вареньем.

— Что Изобел? — Рот нянюшки Миллс сморщился, как чернослив.

— Иззи есть Иззи, — ответил Хью.

Если проговорить это быстро, несколько раз подряд, как и сделал потом Тедди, выходило пчелиное жужжанье. Очевидно, Иззи давным-давно стала собой.

Вряд ли Ницше что-то позаимствовал из Пиннера, в особенности свои убеждения.

— Хорошо погостила у Иззи? — спросил Хью, встречая Урсулу на станции.

Вид отца в серой фетровой шляпе и длинном темно-синем габардиновом пальто внушал спокойную уверенность. Оглядывая Урсулу с головы до пят, он будто искал признаки видимых перемен. Урсула сочла за лучшее не упоминать, что ее отправили на метро одну. Приключение было не из приятных, все равно что скитания в ночном лесу, но она, как храбрая сказочная героиня, выстояла и теперь лишь пожала плечами:

— Пообедали «У Симпсона».

— Хм, — только и сказал Хью, будто пытаясь найти в этом тайный смысл.

— Слушали, как негритянка поет.

— «У Симпсона»? — изумился Хью.

— У Иззи дома пластинку поставили.

— Хм.

Отец придержал дверцу «бентли», и Урсула забралась на дивное кожаное сиденье, внушавшее такую же уверенность, как и сам Хью.

Сильви считала стоимость этого автомобиля «разорительной». Он и вправду был умопомрачительно дорогим. За время войны Сильви привыкла к бережливости: обмылки не выбрасывались, а расплавлялись в мисочке на огне и использовались для стирки, простыни сдвигались от краев к середине, старые шляпки получали новую отделку.

— Дай ей волю — мы бы жили на курятине и яйцах, — посмеивался Хью.

Сам он, напротив, после войны приобрел определенную широту натуры. «Не лучшее качество для банкира», — замечала Сильви. «Carpe diem»,[28]{46} — отвечал Хью, а Сильви говорила: «Ловить ты никогда толком не умел».

— У Иззи есть машина, — сообщила Урсула.

— Вот как? — удивился Хью. — Ручаюсь, в подметки не годится этому зверю.

Он любовно погладил приборную доску «бентли». А когда они отъезжали от станции, вполголоса сказал:

— Ненадежная.

— Кто?

(Мама? Машина?)

— Иззи.

— Да, наверное, — согласилась Урсула.

— Как она там?

— Ты же знаешь. Неизлечима. Иззи есть Иззи.

Вернувшись домой, они застали Тедди и Джимми в утренней гостиной за игрой в домино; в соседней комнате находились Памела и Герти Шоукросс. Винни была чуть старше Памелы, а Герти — чуть младше, и Памела дружила с обеими, но не одновременно. Урсула, безраздельно преданная Милли, не понимала таких отношений. Тедди обожал всех сестер Шоукросс, но сердце его было отдано младшей, Нэнси.

Сильви нигде не было видно.

— Почем я знаю? — равнодушно ответила Бриджет на вопрос Хью.

Миссис Гловер предусмотрительно оставила им в духовке баранье рагу, еще теплое. Сама миссис Гловер от них съехала. Сняла себе домишко в деревне — чтобы сподручнее было и служить у них в доме, и ухаживать за сыном. Джордж почти не выбирался на улицу. «Горемыка», называла его Бриджет, и с таким мнением трудно было не согласиться. В ясную (а иногда и в ненастную) погоду он сидел у входной двери в громоздком кресле-каталке и смотрел, как мимо проходит жизнь. Его красивая голова («некогда львиная», с печалью вспоминала Сильви) свешивалась на грудь, а изо рта длинной нитью стекала слюна. «Вот бедолага, — сказал Хью. — Лучше уж было погибнуть».

Иногда дети увязывались за Сильви или за Бриджет (не проявлявшей, впрочем, особого рвения), которые ежедневно ходили его проведать. Странно: мать хлопотала у них в доме, а они тем временем шли проведать ее сына. Сильви суетливо укутывала его ноги пледом и приносила стакан пива, после чего вытирала ему губы, как маленькому Джимми.