Читать книгу "1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова"

В то время, как Шнелль возился с бычьими пузырями, Михаил тоже не терял времени даром: пристроившись возле кованого сундука и расстелив на нем лист бумаги, он, сердито нахмурив брови, чертил какие-то одному ему понятные линии и завитки. Впрочем, приглядевшись, любой хотя бы чуть-чуть сведущий человек мог понять, что рисунок постепенно превращается в достаточно четкий план какого-то, судя по всему, огромного здания.

Услыхав вопрос немца, молодой человек рассмеялся:

— Хоть бы кто один когда-нибудь догадался о матушкиных годах! А ведь сколько у нее было горя-то… Сорок два ей нынче сравнялось, Хельмут.

— Сорок два?!

— Ну да. А как иначе? Ты же знаешь, что мне двадцать семь. Ее замуж выдали четырнадцати лет от роду. У бояр обычно так рано не выдают, да отец мой, Царство ему Небесное, боярин Борис Шейн, очень уж хотел ее в жены получить поскорее, и окольничий Елисей Басаргин не отказал — они большие друзья были. Отцу тридцать восемь минуло, он уже вдов тогда был не один год. Повенчались, потом я родился. А спустя год батюшка мой с лошади упал и насмерть зашибся. Меня брат его младший, Николай, растить помогал.

— Ну и, как я посмотрю, неплохо вырастил! — заметил Шнелль, аккуратно протирая внутреннюю поверхность пузыря кусочком меха.

— Да, — кивнул Михайло, — я очень ему благодарен. И грамоте меня обучили, и в науках кое-что смыслю. Он же, боярин Николай, со мною и германским наречием занимался — ему в ваших землях два раза послом быть случалось. А с двенадцати годов приучил он меня к ратному делу, тоже, видишь, не без пользы. Я ж себе воеводство не родством и не богатством — саблей добывал. Где только сражаться не приходилось! В одной сече Господь помог избавить от гибели царского воеводу, боярина Мстиславского. Слыхал, может?

— Слышал.

— Ну вот. Это жестокая была сеча — возле града Добрыничи, когда Гришка Отрепьев едва было верх не взял, да Господь не попустил. Тогда я славно рубился, и за то меня в окольничие пожаловали. А мне тогда и двадцати годов не сравнялось! Потом я с Гришкой и с его ворами бился под Новогородом-Северским. Затем прочих воров да бунтовщиков усмирял, Москву защищал. Пять лет назад в государевом походе[35]был при самом царе Василии. А как Тулу отвоевали, он меня на воеводство в Смоленск и отправил. Я туда с собою матушку взял — из ее родни в живых один Демьян Елисеевич, хворый да увечный, и оставался, а отцова родня нас не сильно любила. Там, в Смоленске, я почти четыре года воеводствовал, два года от ляхов поганых отбивался, среди коих в то время и ты был…

Германец еще ниже склонил голову, сделав вид, что усиленно оттирает последние жирные пятна с пузыря. Потом посмотрел в глаза Шейну:

— К кому нанимался, среди тех я и был, Михайло. После того времени и стал ненавидеть ляхов. Но тогда я не понимал… Не понимал, как это вы бьетесь насмерть, когда и биться уже не за кого, когда царя Василия уже свергли и окрест — одна смута да измена. Но вы бились, покуда было, кому биться! Я этого не понимал.

— А теперь понял? — Михаил провел на бумажном листе последнюю линию, отложил перо и старательно присыпал свой чертеж песком из бронзовой песочницы.

— Теперь, кажется, понял. Послушай, но ведь ты говорил, что женат был, что дети были. И что же с ними сталось?

Воевода пожал плечами. Даже взгляд его остался ясным, не выдав боли.

— Ну, а что сталось? Надеялся я их спасти, да вот спас только мать со старшим сыночком. Если ты участвовал в последней осаде, то помнишь, как мы взрывали пороховые погреба.

— О-о! Еще бы не помнить! Половина ляхов и наемников, что ворвались наконец в ваш славный город, украсили его разрушенные стены и дома своими потрохами… А уж грохотало так, что я едва не оглох.

— Ну так вот, — Михайло аккуратно сдул с чертежа подсохший песок и еще раз придирчиво осмотрел свое произведение, — так вот, когда взорвался один из погребов, что в самом центре, возле оружейных мастерских был, рухнула одна из стен Успенского собора. Люди там были, молились, иных насмерть зашибло. Там тогда и матушка моя молилась. И когда стена упала, она увидала, как в одном из углов ниша открылась, а внизу ее — лаз с лестницей. Алёна Елисеевна нраву не робкого — она туда, в лаз этот, заглянула, спустилась даже немного и сразу уразумела, что он куда-то далеко ведет. Прибежала в Коломенскую башню, где мы с остатками рати укрепились (поляки туда еще не подступили), и все мне рассказала. А со мною жена была, Ефросиния, беременная, на сносях, сын двухгодовалый, да еще у двоих ратников там же, с ними, жены и дети были. Ну, я матушку и попросил: «Ради Христа, возьми Фросю, Алешку и этих двух женщин с детьми, да и бегите из города поскорее! Сам я знаю, что не спасусь, но жену и чад моих спаси!».

— Откуда же ты знал, куда ведет тот подземный ход? — удивленно спросил Хельмут, слушавший товарища с напряженным вниманием. — Может, он бы никуда и не вывел?

Михаил усмехнулся:

— Все могло быть, да ведь иного ничего не оставалось. Я не верил, что поляки помилуют мою семью — не в их это шакальих душах, они мстить любят! А про тот ход в городе много слухов ходило: сказывали — он давно был прорыт и за городские стены вел, да потом его замуровали. Так, кстати, и оказалось — Алёна Елисеевна с женщинами вышла из-под земли далеко от города. Стали они пробираться к ближайшему селу. А тут у Ефросинии роды начались — думаю, на месяц раньше разрешилась! Сын, которого родила, тут же и помер, а она к утру кровью истекла, ничего поделать не смогли… Алешку матушка спрятала в деревне, в семье одной, которую, живя в Смоленске, хорошо узнала — люди они добрые, по-настоящему православные. А сама добыла телегу с лошадью, да и пустилась за ляхами, меня выручать. Подкупила ротмистра, он и подменил меня в клетке на мертвого ляха — с ними ведь еще обоз с ранеными ехал, один из них той ночью помер. А ляхи до золота народ жадный! Ротмистр, небось, решил, что мне все одно не жить — живого места не было, вот и разжился вдовьим добром. Так мы с Алёной Елисеевной и сбежали. Но кабы не ты, пропадать бы нам с нею обоим. Вот и все.

Лицо Хельмута выражало в эту минуту ярость, смешанную с презрением.

— Schweine! — прошептал он, — Schmutzigen Schuften![36]

И тут же задал новый вопрос:

— А где же сейчас твой сын? Алеша?

— В Троице он, куда и материн брат поехал, — задумчиво проговорил Михйало. — Там безопасно. По крайней мере, безопаснее, чем в других местах. Там матушка и меня до поры до времени укрывала. Потом сына оставили и хотели у родни пристанища искать. Но Николы Шейна на ту пору в живых уже не было, а прочая родня моего отца нам помогать отказалась — они и признавать меня не захотели.

— Это как?!

— А так вот. Матери сказали: «Быть того не может, чтоб Михаил жив остался. До нас слух дошел, что король Сигизмунд его казни предал!»