Читать книгу "Постель и все остальное - Эллина Наумова"

И прорвало запруду. Она начала рассказывать, сколько душевной боли испытала. Дочь завороженно слушала, но про себя отмечала, что и это уже сама чувствовала, и тем страдала. Все муки были ей знакомы, даже никчемность, даже беспросветность. Энергичное выражение сочувствия кивками и возгласами матерью охотно принималось. Но когда Ирина вставляла слово понимания, она отмахивалась, дескать, куда тебе ТАКОЕ вынести, не примазывайся ко мне. Наконец твердо сказала:

– Дочка, я всегда буду на двадцать восемь лет старше тебя, и мне всегда будет на двадцать восемь лет тяжелее, чем тебе. Мы не уравняемся в страданиях.

«Да, у меня в мои двадцать во сто крат хуже было, чем у тебя сейчас», – думала Ирина. Наконец до нее дошло: они обе способны понять друг друга, но ничем не могут друг другу помочь. А если не помогать, то понимание не считается. Остаются сочувствие и жалость, но они всегда были. Их и к чужим испытываешь. И от того, что, будучи вдвое моложе, она до оказавшегося чистым и сухим донышка понимает маму, но та не верит, что дочь ее понимает, Ирине стало жутко. Она наспех выпила чаю и засобиралась домой. Как ни крути, единственным человеком, с которым она теперь позволяла себе откровенность, был почти незнакомый Арсений. А ведь совсем недавно Ирина с подругами высмеивала непроходимых идиоток, которые доверяют мужчинам свои тайны. И мама твердила: «Рассказывай мужчине о себе только хорошее, иначе любовь пройдет, он тебя твоими же словами уничтожит». И вот свершилось – ни матери, ни подругам она больше не верила. Только Арсению. «Он наверняка ничего в моих муках не понял, зато на столе помог расслабиться и забыть обиды, – взыграл унаследованный от мамы сарказм. – Если действенно помогать, то непонимание не считается».

– Кстати, Иринушка, – оказалось, что мама со своих душевных травм на дочкины незадачи переключается автоматически, – я в воскресенье была в храме. И обратила внимание – там мужчин стало едва ли не больше, чем женщин. Причем молодых! Такие все чистые, красивые, с ухоженными бородками и одухотворенными лицами. У них потребность в вере, а не во всяких гадостях. Это подонки богослужения игнорируют. Ты бы начала по воскресеньям в церковь ходить, познакомилась бы с хорошим человеком после службы. Ведь обжигаешься постоянно, потому что не там спутника жизни ищешь.

– Разве в церкви об этом думают? – усмехнулась Ирина.

– Я же сказала, когда выйдешь, на улице.

– Знаешь, это мерзостью отдает. Только что были братьями и сестрами, а вышли на крыльцо и резко завожделели друг друга.

– Дочь, одна ведь останешься. Как говорится, будь проще, и все подтянутся к тебе.

– Кто проще нищих и бездомных, мамочка? А разве к ним очередь стоит, чтобы пообщаться? Плюс ко всему ты какой уровень доходов этим одухотворенным верующим приписываешь?

– Хорошо все одеты, не волнуйся, меркантильная моя девочка. И разъезжаются многие на дорогих машинах.

– Вот! Эти россияне отлично знают, скольких им пришлось обворовать, растлить подкупом, разорить, возможно, даже убить, прежде чем Бог даровал богатство. Я бы согласилась на такого атеиста, мамочка. Но на воцерковленного христианина – никогда.

– Тебя не переспоришь. Но учти, ты не первая самая умная, которая будет локти кусать и слезы лить, – вздохнула мать и холодно блеснула глазами.

Ирина поняла, что ее терпение со смирением на исходе, и поспешила удрать. Она чувствовала себя бодрой и жадной. Впрочем, жадность – это когда невмоготу отдать. Алчность – когда до зарезу надо взять. Ирина взалкала. Пьяный мужчина, с которым она, пьяная, сошлась в кабаке, трахнулась без наслаждения пару раз и лишь с третьей попытки на рабочем столе испытала что-то вроде оргазма, должен был принадлежать ей. И кроме этого, отныне ничего на свете ее не занимало. Она понимала, что в таком адском одиноком напряжении предстоит жить секунды, минуты, дни. И даже самый удачный секс с Арсением обеспечит передышку на час-другой, а потом снова накатит мука мученическая. Но, как всякий, кто любил, она безоглядно радовалась поре, когда все теряет смысл и обретается новый, единственный. Да, потом он начнет колотиться обо все, что из него выкинули, – быт, деньги, здоровье, работа, друзья, родственники. И конечно, вберет их в себя. И, еще любя и уже почти не веря, будешь надеяться, что рано или поздно единственный смысл перемелет эти включения и двое будут жить долго и счастливо и умрут в один день. Или не умрут вовсе.

«Мамочка, мамочка, ты говорила, что любить – значит не делать другому того, что не хотела бы себе. Теперь я тоже могу тебя научить. Не делать – это суть исполнения долга. А делать, делать, делать для другого то, что хочешь сама для себя, – это суть исполнения любви», – мысленно договаривала Ирина. И вдруг сообразила, что отныне это всего лишь привычка. Раз мать отказалась верить, что она ее понимает всей душой, то можно не стараться и быть понятой. Надо ставить точку. Пусть мама подсознательно сопротивляется тому, что дочке так же плохо, как и ей самой. Она во многом себе отказывала, чтобы было хорошо, но не уберегла от разочарований. Так и не надо ее терзать. «К черту психоанализ, – подумала Ирина. – С ним нельзя ни обижаться, ни сердиться на людей. Зато очень тянет их вылечить. А они жаждут исцелять тебя. И все возвращается на круги своя. К черту круги!»

Дома Ирина сразу легла спать. Точнее, уснула, едва захлопнув за собой дверь, а потом как-то добралась до кровати. У того, кто думает, что так не бывает, просто никогда не случалось Ирининого дня.

Глава 8

Замечательно раньше подсознательное называли – подспудное. В первом есть что-то унизительное: будто речь о жидкой грязи, под толстой истоптанной доской, лишь бы не вляпаться. А во втором – спокойствие и надежда. Словно огурчики в дубовой бочке гнетом придавили. Они еще засолятся и в дело пойдут. И нельзя в этот процесс вмешиваться, чтобы продукт не испортить. В подсознание же каждый лезет грязными руками, когда сознание достает, сволочь мутная. И как очистишь? Трудами праведными? Одни труды в жизни – и чтоб пожрать, и чтоб в башке просветлело. Сердца человеческие не выдерживают и прочие жизненно важные органы. Грустно все это.

После неожиданной столовой близости с Ириной Арсений чувствовал что-то вроде превращения подсознательного в подспудное. Его тайное само собой правильно организовалось. И расхристанные страхи не лезли скопом, вопя и толкаясь. Но входили по одному – умытые и причесанные. Здравствуй, дескать, мил-человек. Помысли, как отреагирует Ира, узнав, что Евгений Владиславович твой отец? Врать тебе предстоит. Заранее сказку выдумай поскладней. Или привет, Арсений. Смотри не привыкай на работе трахаться. Для этого спальня есть. Но в Ирину еще пару раз завернешь, и надо будет в свою приглашать. А она в ней когда-то воспринимала руководящие указания начальства. Девушка точно все вспомнит. Тебе оно надо?

Такого никому не надо, кроме подростков, да и те не догадываются, что иначе не станут взрослыми. Но Арсений не спешил отказываться от неприятностей. Его впечатлила звериная недоверчивость Ирины. Мало ли что обещал любовник, который без зова ввалился после полуночи. Утром встала, приняла решение и днем его осуществила. Не получилось? Бывает. Не обуздала самолюбие и впала в истерику? Это лучше тупой покорности обстоятельствам. И главное, он предложил ей уйти домой, а она надела трусики, одернула юбку и вернулась за компьютер. Она не воспользовалась его начальственной слабостью. И значит, слабости не было.