Читать книгу "Серебряный город мечты - Регина Рауэр"

его правота здесь и сейчас раздражает, злит, потому что в лоб ему следовало сказать про Фанчи, а не выдвигать претензии и задавать вопросы. И на себя за отключенный телефон и беседы под звёздным небом я тоже злюсь.

И уходить не спешу, спрашиваю упрямо при чужих и на улице:

— Фанчи нашёл ты?

— Да, — губы, прожигая взглядом и отвечая не меньше, чем через минуту, Любош раздражённо поджимает, суёт руки в карманы брюк, дёргает зябко плечом, ибо ночь пришла, стало промозгло до белёсого пара, что выдыхается. — Крайнова, пойдем домой.

— Она решила, что вернулась я, и поэтому открыла двери, а её ударили?

— Квета.

— Нет, ерунда. Я открываю всегда сама, и я ей звонила…

— Господи, ну ты ей хоть скажи! Нам ещё разговаривать с полицией!

— Дверь вскрыли и застали Фанчи врасплох, да?

— Ветка, он прав, — Йиржи вздыхает, обнимает за плечи, ведёт настойчиво к распахнутому подъезду, около которого всё так же толпятся и расходиться не спешат люди, перешептываются, косятся. — Идём в дом.

В квартиру.

Дверь которой — деревянная и резная — сиротливо распахнута. И подставка для зонтов, начала прошлого века и так любимая пани Властой за причудливую форму, опрокинута.

Перегораживает.

И через неё, подставку, приходится перешагивать.

Чувствовать запах лекарств.

Беды.

И от Йиржи и Любоша я отмахиваюсь. Пусть последний и пытается что-то сказать, даже говорит, но я не слушаю, молчу, когда он следует за мной, продолжает говорить.

Или объяснять.

Неважно.

Не сейчас, когда мой дом перестал быть моим домом и последней неприступной крепостью мира, в которой можно не бояться даже самых страшных чудовищ, в которой на столе всегда оставляют стакан молока, а плетённую корзину с завиванцами накрывают льняным полотенцем, в которой ждут всегда, даже если ты обещаешься быть только через пару дней или месяц.

И сегодня Фанчи несмотря на мой звонок и предупреждения меня ждала.

Вот только пришла не я.

— Проверь драгоценности пани Власты, деньги. Или ты их здесь не хранишь? — Любош советует, спрашивает деловито, и рассыпанный бисер, которым Фанчи вышивала картины, под его ботинками шуршит. — Всё перевёрнуто.

— Как Мамай прошёл, — я произношу вслух.

Усмехаюсь криво.

— Кто?

— Мамай, — я повторяю, поднимаю фоторамку, стекло которой покрылось вязью трещин, рассматриваю пани Власту с дедечкой, и хорошо, что они не видят свой дом таким. — Так дедечка говорил. Я раскидывала в детской все игрушки, а он так говорил.

Называл меня Мамаем.

Рассказывал про Куликовскую битву и бой двух богатырей.

Про Россию, что была его Родиной.

— Иногда я тебя не понимаю, — Любош заявляет печально.

Наблюдает.

Хмыкает удивлённо, когда бриллиантовые серьги пани Власты в шкатулке находятся, переливаются в свете люстры всеми цветами радуги, искрятся.

— Однако, не успели, — Любош, заглядывая через плечо, произносит удовлетворенно. — Невезучие грабители.

— Да, — я соглашаюсь.

Возвращаюсь в гостиную, где хмурый и сутулый человек, представившийся Теодором Буриани, лейтенантом, терпеливо ждёт, стучит худыми нервными пальцами по кожаной папке, разглядывает меня без толики смущения.

Задаёт вопросы.

Коих много, слишком много.

И наша беседа смахивает на допрос, поскольку я его раздражаю, как и нависший коршуном Любош, что объявляет о дружбе с министром внутренних дел. И ещё как Йиржи, что застывает в дверном проеме со скучающим видом.

Зевает показательно.

И второй час монотонного общения из ста тысячи однотипных вопросов перетекает в третий, катится к четвертому, когда мне наконец подают исписанные бисерным почерком листы бумаги для подписи.

Следят за ручкой, которой я вывожу размашистый автограф, и последний вопрос озвучивают доверительным тоном:

— Пани Кветослава, может есть что-то ещё, о чём мне следует знать в интересах дела?

— Нет.

Я вру.

Всем и сразу.

И вру на этот раз убедительно.

Глава 13

Апрель, 1

Кутна-Гора, Чехия

Дим

— Я тебя ненавижу, — Север отчеканивает.

Приговаривает.

Прожигает взглядом, и её глаза невозможного цвета северного сияния полыхают зеленью. И, наверное, у ведьм, сжигаемых на кострах, были точно такие же глаза. И можно тогда понять инквизиторов.

Я бы тоже сжёг.

К чёрту и от греха.

— Вы рехнулись оба! — Йиржи, возникая из ниоткуда, рявкает.

Ударяет, заставляя меня согнуться пополам, под дых.

Отталкивает.

А Север смотрит, опускает руку, отступает, чтобы развернуться и сбежать. Чтобы оставить, как всегда, за собой последнее слово, чтобы исчезнуть, дыша духами и туманами, столь же внезапно, как и появилась, чтобы ускользнуть, когда кажется, что ты её поймал.

В этом вся Кветослава Крайнова.

Это в её духе.

И злость на неё от понимания этого закипает ещё больше, перекатывается даже через точку кипения, если у злости на Север подобная точка существует.

— С-стре…коза, — я выдыхаю рвано.

Распрямляюсь, чтобы кинуться следом.

Договорить.

Она не может сбежать вот так.

Или может, поскольку дорогу мне заступает пани Гавелкова, удерживает узловатыми и цепкими пальцами за рукав, когда я слышу хлопок двери и дергаюсь. Пани Гавелкова же восклицает звонко и тонко:

— Димо!

Димо, а не Дима.

Или Дим, как называет Север.

Собственное имя, искорёженное звательным падежом, режет по ушам как никогда, заставляет скрипнуть зубами. И послать, а то и отпихнуть драгоценную соседку с пути, хочется неимоверно, но…

— Остановись, — она требует, смотрит пристально и… понимающе, и это её вселенское понимание тормозит, заставляет разжать кулаки, вслушаться в певучий голос, что увещает и заговаривает, как заговаривают в сказках бабки-шептухи. — Пусть Йиржи с ней поговорит. Вам обоим надо успокоиться. Подумать. Врозь. Не твори ещё больших глупостей, Димо.

— Не творю, — я цежу.

Вслушиваюсь в тишину, что вспарывается неразборчивыми возгласами Йиржи, разбавляется шелестом колёс.

Север уезжает.

Плохая мысль, и очередная вспышка злости от этой мысли ослепляет. И глаза приходится закрыть, досчитать до десяти, собрать по осколкам собственную выдержку, которую у Север раз за разом получается разносить вдребезги.

— Вы совсем неразумная молодежь, — пани Гавелкова вздыхает.

Взирает, пожалуй, сочувственно.

И что ей сказать — я не знаю, поэтому её руку убираю молча, огибаю и на террасу взбегаю, дабы в доме скрыться, остаться в одиночестве и папиросы найти.

Достать бутылку рома.

Или две.

Даже три, чтобы до беспамятства.

До беспросветной черноты вместо вязких снов, которые, однако, все равно приходят, проскальзывают в полуявь, полусон сизым дымом, что змеится, клубится, сплетается в клочья серой ваты.

Син-те-по-на.

Синтепоном — когда-то давно и, кажется, не взаправду — мы с Данькой набивали самую неправильную на свете лошадь зелёного цвета. Лошадь для Данькиных трудов шила мама, ибо у Даньки руки росли не из того места.

И она обиженно дулась, когда я издевался, что на криворучках, вроде неё,