Читать книгу "Гость Иова - Жозе Кардозо Пирес"

и при деньгах, Анжелина смело обращается к ним:

— Господа кадеты, купите на память!

Запальная трубка без капсюля, ставшая безопасной, превращается в историческую ценность. В воинский амулет, так сказать, в оригинальную безделушку, пресс-папье или еще что-нибудь в этом роде. Анжелина предлагает трубку всем подряд, как вдруг несколько офицеров окликают ее с улицы:

— Девочка, а девочка!

Недоверчивая Анжелина все же потихоньку пятится к выходу.

— Иди же, дуреха! — подбадривает тетушка Либерата, впиваясь ногтями в ее руку.

Анжелина подчиняется. Старуха, тихонько подталкивающая ее, девочка с опущенными глазами, вся побагровевшая от стыда, предстают перед офицерами, прогуливающимися у кафе. Рыжеволосый капитан с козлиной бородкой отделяется от группы и протягивает руку к запальной трубке.

— Brave girl[19], — произносит он, ласково потрепав Анжелину по щеке. — Храбрая де-воч-ка.

Все смеются, и старуха тоже. Но лишь потому, что видит, как смеются другие, или, скорее, по причине, очень хорошо ей известной.

XXIV

Продажа запальной трубки у дверей кафе «Модерн» имела, если угодно, символический смысл. Ее можно было расценить как выражение признательности ребенка из Серкал Ново к почетному гостю, сопровождаемому целым эскортом майоров и капитанов. Анжелина передала ему в руки доказательство своей смелости, а гость в свою очередь презентовал ей кредитку и блестящую монету. Вот как оно было.

— Brave girl… Храбрая девочка.

В этот тихий час, когда трудовой день в казарме закончился, рекруты слонялись по городу. В лавках было полно солдат, на автобусных остановках торговцы ожидали свежие газеты, кокетливые девушки прогуливались под ручку по улице, что-то шепча друг другу на ухо и негромко хихикая; каждая делала вид, будто ее ужасно интересует болтовня подружки. Так выглядел после заката солнца военный поселок.

Лишь Анибал с сыном бродили поодаль, в стороне от слоняющихся по улицам солдат. Они стучались в дома, предлагая лавочникам и просто жителям купить у них охотничье ружье, но всякий раз по той или иной причине получали отказ.

— Ничего не поделаешь. Придется, видно, предложить его торговцу железным ломом, о котором ты говорил, — вздохнул Анибал.

Сумерки сгущались, с солдатского календаря слетел еще один листок. Портела в лазарете очнулся (одному богу известно как) и беззвучно рыдал, пытаясь нащупать под одеялом свою ногу; Козлиная Бородка со свитой прогуливался по шоссе; верзила сержант, высоко вскидывая татуированные руки, бросал ребятишкам мелкие монеты.

Равнодушные к этому зрелищу, Анибал с сыном обходят в поисках старьевщика окраинные улочки; буйные сорняки заполонили все кругом, на порогах домов сидят женщины и вычесывают из волос насекомых, хотя уже начинает темнеть. Из последней лачуги, стоящей на отшибе, почти в открытом поле, опрометью выскакивают два солдата с брюками в руках. Они улепетывают, словно перепуганные зайцы, а вслед за ними с гиканьем несется орава девиц.

Глядя, как накрашенные девицы бегут по улице, угрожающе сжимая кулаки, старик не преминул вспомнить о женщинах в прежних военных лагерях.

— Нет сомнения, эти потаскушки заменили теперь маркитанток. Пошли дальше.

Они двинулись вперед — город давно остался позади — и вскоре очутились перед хижиной, сколоченной из сосновых досок.

— Здесь, — сказал Абилио.

— Кто там? — крикнул чей-то голос, едва они заглянули в дверь.

Отец и сын замерли. Они искали глазами того, кто их окликнул, но полутьма в захламленной лавке не давала возможности что-либо разглядеть.

— Что вы хотите? — снова спросил голос из темноты, и только тут они увидели мужчину, который копошился в глубине комнаты, точно курица в навозной куче, разгребая груду железного лома.

— Мы по делу, — ответил Абилио с порога.

Старьевщик — а это был он, — оставив свое занятие, направился к пришедшим. Должно быть, у него болел позвоночник, потому что шел он, согнувшись в три погибели и отставив зад. Это, а также привычка кивать при ходьбе еще больше усиливали его сходство с курицей.

— Я солдатского ничего не принимаю, — придерживая рукой щеколду, начал он, чтобы сразу внести в дело ясность.

Анибал протянул ружье:

— Вот посмотрите.

— У вас есть удостоверение?

— Да, сеньор. Полный порядок. Разрешение на охоту оплачено до конца сезона.

Удовлетворенный ответом, старьевщик впустил только старика, сын остался на улице.

— Подождите за дверью, — обратился он к Абилио извиняющимся тоном. — У меня нет никакой охоты связываться с военными.

Они прошли в заднюю комнатушку договориться о цене. От торговца несло порохом и резким запахом нагретого металла.

— Гм… — протянул он, прикидывая стоимость двустволки. — Гм…

Он проверил оба ствола, щелкнул затвором, оттянул курок и, хорошенько все осмотрев, назначил цену, как и следовало ожидать, крайне низкую.

— Старая модель, — прибавил старьевщик, точно оправдываясь.

Бедняга Анибал при всем желании не мог согласиться на столь ничтожную сумму. Прежде всего, требовались деньги для возвращения в Симадас, затем нужно было купить штаны и костыль для Портелы, и наконец, он решил в ближайшее время заказать в Бежа деревянный протез. Следовательно, нужны были по крайней мере четыре бумажки.

Пока он производил подсчеты, торговец железным ломом, оставив старику ружье, принялся кружить по лавчонке, притворяясь, будто с головой ушел в поиски какой-то рухляди. Роясь в груде хлама, он извлекал то бумагу, то моточек проволоки. И все расхаживал по комнате, отставив зад и беспрестанно кивая головой.

После долгих торгов они все же сговорились. Анибал получил деньги и пару тиковых штанов, поношенных, но в приличном состоянии.

— Это же солдатские брюки, — сказал, увидев их, Абилио. — Заверни штаны получше в газету, не то подумают, что я их стянул.

— Не волнуйся, таких штанов у старьевщика хоть завались, — успокоил его старик. — Штанов, сапог и ремней. Я даже шинели видел.

Еще он видел осколки снарядов, скромно лежащие в уголке, но промолчал об этом: не хотелось вспоминать Нелиньо и его банду.

— У него там чего-чего только нет, — пробормотал Анибал.

Абилио тем временем твердил, как опасно покупать солдатские вещи без свидетелей. Ему уже мерещилось наказание: вычеты из жалованья, отсидка в карцере. Он был солдатом, и этим все сказано.

— Не волнуйся, сынок, не волнуйся…

Они поднимались по улочке, где женщины с распущенными волосами, сидя на пороге, искали в головах друг у друга, и, когда проходили мимо, окошки распахивались, и в спину им неслись задорные крики.

Они не поворачивались, не отвечали. Они шли понурясь, каждый занятый своими мыслями. Сын забыл о возможном наказании и о казарме и мечтал о цветастых ситцевых занавесках и надушенных комбинациях с кружевами, о девушках из балагана на ярмарке и о других — в халатиках, с сигаретой во рту. Отец нащупывал в кармане ассигнации, завязанные в платок, тот самый платок,