Читать книгу "Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон"

следует только отказаться от морального осуждения постмодерна и его сущностной тривиальности (в сравнении с утопической «суровой серьезностью» великих модернизмов) — от осуждения, которое встречается как у левых, так и радикальных правых. Несомненно и то, что логика симулякра, превращающая прежние реалии в телевизионные картинки, не просто воспроизводит логику позднего капитализма, но и усиливает и закрепляет ее. В то же время политические группы, которые стремятся активно вмешиваться в историю, меняя ее пассивное, в противном случае, движение (с целью либо направить его к социалистическому преобразованию общества, либо отвлечь на регрессивное восстановление некоего более простого воображаемого прошлого), не могут не оплакивать и не порицать в культурной форме болезненной привязанности к изображениям, которая, преобразуя прошлое в визуальные миражи, стереотипы или тексты, в действительности уничтожает любое практическое чувство будущего и коллективного проекта, тем самым отдавая мышление о будущих изменениях на откуп фантазиям о какой-нибудь катастрофе или же необъяснимом катаклизме, начиная со зрелища «терроризма» на социальном уровне и заканчивая видением рака на уровне личном. Однако, если постмодернизм — это исторический феномен, значит попытка концептуализировать его в категориях моральных или морализирующих суждений должна быть в конечном счете определена в качестве категориальной ошибки. Все это становится еще более очевидным, когда мы ставим вопрос о позиции культурного критика и моралиста; последний вместе со всеми нами сегодня глубоко погружен в постмодернистское пространство, настолько пропитан и заражен его новыми культурными категориям, что роскошь старомодной идеологической критики, гневного морального разоблачения другого становится недоступной.

Различие, которое я здесь предлагаю, в своей канонической форме встречается в гегелевском размежевании между мышлением индивидуальной морали или морализацией (Moralität) и совершенно отличной областью коллективно-социальных ценностей и практик (Sittlichkeit)[117]. Но свою окончательную форму оно находит в Марксовой демонстрации материалистической диалектики, особенно в классических тезисах из «Манифеста», которые преподносят нам трудный урок несколько более подлинно диалектического способа мыслить историческое развитие и изменение. Предметом урока является, естественно, историческое развитие самого капитализма и развитие специфической буржуазной культуры. В хорошо известном пассаже Маркс убедительно призывает нас делать невозможное, а именно мыслить это развитие позитивно и одновременно негативно; другими словами, добиться мышления того типа, что было бы способно схватывать в одно и то же время и в одной и той же мысли несомненно пагубные черты капитализма вместе с его удивительной освободительной динамикой, не ослабляя силы того или другого из вынесенных суждений. Мы должны в каком-то смысле поднять наше сознание до того уровня, на котором можно понять, что капитализм является лучшим из всего случившегося с человечеством и в то же время худшим. Соскакивание с этого сурового диалектического императива и возвращение к более удобной моральной позиции — дело вполне естественное и более чем человеческое, но все же неотложность проблемы требует, чтобы мы по крайней мере предприняли некоторую попытку помыслить культурную эволюцию позднего капитализма диалектически, то есть одновременно как катастрофу и прогресс.

Такое усилие предполагает два прямых вопроса, на которых мы закончим эти размышления. Можем ли мы действительно выделить определенный «момент истины» в рамках более очевидных «моментов ложности» постмодернистской культуры? И даже если можем, нет ли в конечном счете чего-то парализующего в предложенном выше диалектическом взгляде на историческое развитие; не стремится ли он демобилизовать нас и обречь нас на пассивность и беспомощность, систематически устраняя возможности действия в непроницаемом тумане исторической неизбежности? Два этих (взаимосвязанных) вопроса стоит обсудить в категориях актуальных возможностей эффективной современной культурной политики или построения подлинной политической культуры.

Фокусировать проблему таким образом — значит, конечно, тут же поднять более важный вопрос судьбы культуры в целом и функции культуры в частности, как определенного социального уровня или инстанции, в постмодернистскую эпоху. Все предшествующее обсуждение указывает на то, что постмодернизм, как мы его назвали, немыслим без гипотезы о некоей фундаментальной мутации сферы культуры в мире позднего капитализма, которая включает в себя существенное изменение ее социальной функции. В прежних дискуссиях о пространстве, функции или сфере культуры (из которых наиболее известная представлена в классическом эссе Герберта Маркузе «Утвердительный характер культуры») подчеркивалось то, что на другом языке называлось бы «полуавтономией» культурной сферы, а именно ее призрачное, но при этом утопическое существование — к добру или к худу — поверх практического мира сущего, чей зеркальный образ она отражает в различных формах, начиная с одобрения льстивого сходства и заканчивая обличениями критической сатиры или утопической болью.

Теперь мы должны спросить себя о том, не была ли как раз эта полуавтономия культурной сферы уничтожена логикой позднего капитализма. Однако доказывать, что культура ныне больше не обладает относительной автономией, которой она некогда пользовалась на ранних этапах капитализма (не говоря уже о докапиталистическом обществе) как один уровень из многих — не значит обязательно предполагать ее исчезновение или затухание. Напротив, мы должны перейти к утверждению, что исчезновение автономной сферы культуры скорее следует представлять в категориях взрыва — поразительного расширения культуры на все социальное пространство, так что в итоге все в нашей социальной жизни — начиная с экономической стоимости и государственной власти и заканчивая практиками и самой структурой психики — стало, можно сказать, «культурным» в некоем вполне оригинальном, но пока еще не отраженным в теории смысле. Это положение, однако, по своему содержанию вполне согласуется с ранее выдвинутым диагнозом общества изображения или симулякра, общества превращения «реального» во множество псевдособытий.

Также оно указывает на то, что некоторые из наших любимых, освященных временем радикальных концепций относительно сущности культурной политики могут теперь оказаться устаревшими. Сколь бы разными эти концепции ни были, а среди них можно найти как призывы к негативности, оппозиции и свержению, с одной стороны, так и призывы к критике или рефлексивности — с другой, все они разделяли одну-единственную, пространственную по своему существу посылку, которую можно подытожить не менее почтенной формулой «критической дистанции». Ни одна теория культурной политики, разделяемая сегодня левыми, не могла обойтись без того или иного представления о минимальной эстетической дистанции, о возможности позиционирования культурного акта вне сплошного Бытия капитала, причем только с опорой на такой акт можно начать атаку на это бытие. Весь груз нашего предшествующего доказательства указывает, однако, на то, что эта дистанция в целом (включая и «критическую дистанцию» в частности) как раз и была уничтожена в новом пространстве постмодернизма. Отныне мы настолько погружены в заполненные, загруженные пространства, что и наши ставшие постмодернистскими тела лишаются пространственных координат и на практике (не говоря уже о теории) не способны на дистанцирование; между тем уже отмечалось, что это поразительное новое расширение