Читать книгу "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов"

Он состоял из осмотра промежутков между пальцами на предмет чесотки, полового члена — на тему сифилиса, гонореи и прочих побочных радостей интимной жизни, в заключение врач заглянула в зад. Она что-то черкнула в личном деле — после чего можно было, наконец, одеваться — и вернуться в свой подвал.

Возвращение из путешествий по этажам назад в пещеру было пыткой. Снова за спиной хлопала дверь — ис головой накрывала темнота. Казалось, что заперли то ли в шкафу, то ли в кладбищенском склепе — первые минуты трудно дышалось, пусть это ощущение и было чисто психологическим.

Когда ж на дно тюрьмы моей Опять сойти я должен был — Меня, казалось, обхватил Холодный гроб… [30]

По странному совпадению в последнем классе школы — примерно тогда же, когда мне приходилось заучивать Байрона для уроков английской литературы, — я прочел в популярном научном журнале об опытах по sensory deprivation[31]. Подопытных помещали в куб, заполненный теплым глицерином, оставляя лишь трубку для дыхания. Лишенные каких-либо ощущений, они уже через полчаса начинали галлюцинировать. Я боялся, что нечто подобное может произойти и со мной.

Действительно, первым отказало ощущение времени. Спал я кратко и несистемно — между едой и едой, — просыпаясь, никогда не мог сказать, утро то было или вечер. Кормушка служила своего рода часами: если через нее давали хлеб и кашу, это значило, что утро, если только кашу — то вечер.

Со слухом тоже что-то происходило. Неоднократно казалось, что кто-то разговаривает за окном. Я подбирался к окну как можно ближе, но так и не мог разобрать ни слова, да и вообще понять, была ли это человеческая речь или какой-то неживой звук вроде бульканья воды. Иногда, когда я просыпался, вроде бы казалось, что меня будил сильный стук по трубам, однако въяве этот звук никогда не повторялся.

Однажды услышал какой-то шорох внизу, под доской, на которой спал. Чиркнув спичкой, убедился, что это была не галлюцинация — и мелкая серая тень проскочила вдоль стены. Открытие даже успокоило: собственно, было бы странным, если бы в такой идеальной крысиной норе не было крыс.

Хуже всего стало, когда я услышал пение — приятный женский голос выводил какую-то грустную мелодию. Тут я уже не на шутку испугался. Вспомнились сирены — только зачем они перебрались из теплого моря в тюремный подвал?

Оказалось, все было проще — и голос был мужской, только подростковый, высокий. В карцере, через пару дверей от меня сидел парень, и с трудом, но мы смогли переговорить через коридор. Я узнал, что парень сидит за убийство, был уже признан невменяемым и ожидал суда и отправки в психбольницу.

Вообще-то таких заключенных полагалось держать в особой камере для душевнобольных, но она была одна на всю тюрьму, и там уже сидел подельник моего соседа. Соединять подельников до суда было запрещено — и тюремное начальство не нашло ничего лучшего, чем посадить парня в темный карцер, где и нормальный мог бы сойти с ума. Видимо, тюремное начальство руководствовалось правилом, что дважды с ума сойти нельзя, так что хуже не будет.

Как ни странно, мой сосед не проявлял никаких признаков повреждения рассудка — он был довольно разумен, хотя тоже не знал, какой сегодня день. Он сидел в подвале уже с октября и мало интересовался такими условностями, как ход времени. Достоевский считал, что время есть отношение бытия к небытию, и поскольку говорить о полноценном бытии в подвале было бессмысленно, то, собственно, и существование времени, с философской точки зрения, тоже здесь было под вопросом.

Однако, опровергая философию, время просачивалось через другую щель. Сосед жаловался, что из подвала никогда не выводят в баню и его белье уже начало тлеть (из-за холода спал он так же, как и я, во всей одежде). По свежей памяти КПЗ я от души ему посочувствовал.

Походя, парень рассказал, что сидел со Славой Бебко, и объяснил, в чем была причина Славиных конфликтов с другими зэками. Еще в вольные времена на Славу нападали приступы «аутизма» — тогда на какие-то периоды он исчезал, не общаясь ни с кем. В тюрьме под воздействием стресса на него, вероятно, тоже накатил такой приступ. Слава перестал следить за собой, стираться, нарушал простые зэковские законы — вроде того, что нельзя встать к толчку пописать, если в камере кто-то ест.

Сначала ему объясняли, потом били. В конце концов, заставили есть мыло, определив тем самым в низкую тюремную касту — чушек, или чуханов. Слава все равно ничего не понял, спасаясь от избиений, стучал в дверь надзирателям — или, на жаргоне, ломился, — что законом тоже запрещено, и в итоге оказался в обиженке. А это уже было названием для камеры самой низшей касты — петухов, пидарасов.

Славу было жалко. Он напоминал европейского путешественника, случайно оказавшегося среди племени каннибалов. Сам же я только запоминал все do's and don't do[32] — чтобы не оказаться в той же ситуации.

В какую-то ночь или поздний вечер мне приснился странный звуковой сон. Как будто бы я снова оказался в КПЗ и по коридору снова вели малолеток из Рождествено. Вроде бы слышал топот и молчаливое шарканье ног по коридору. Утром от всего этого отмахнулся и оказался неправ — в карцеры, действительно, завезли тех самых малолеток.

После завтрака начались звучные переговоры из камеры в камеру:

— Нонночка, любимая, ну куда же от меня ушла? У нас только отношения наладились, такая любовь — а ты?..

— Твою Нонночку я всю ночь драл, — отзывался из другой камеры басистый голосок. — Так что, как говорится: «была тебе любимая, а стала мне жена»…

— Шуруп гад поганый, мою девушку любимую развратил! Своим крученым хуем ей в разные места двигал… А ты, Нонка, сука, — блядь настоящая: даешь любому… Нет, пацаны, вы только посмотрите, какая блядь!

Персонаж-петух по кличке Нонна не отзывался, но громкий хохот из камер свидетельствовал, что шутка удалась.

Малолеток увели из подвала еще до обеда, и вокруг снова установилась глухая тишина.

Вспоминалось что-то из древней истории. В одной римской тюрьме в темных камерах тоже содержались заключенные — вина которых была недостаточна для смертной казни, но слишком велика для обычного телесного наказания. Пищу им подавали из темного же зала наверху — так, чтобы ни один луч света не проникал в подвал. Темнота уже была наказанием сама по себе.

Темнота порождала зрительные галлюцинации. Время от времени казалось, что пятна мутного света на стенах меняют свое положение. Я точно знал, что этого не могло быть, но все же иллюзия была столь убедительной, что для ее разоблачения пришлось делать отметки на стене черенком ложки.