Читать книгу "На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль"

— Последнее время, — начал Дурново без поклона, словно пристав перед городовыми, — заметна некоторая тенденция боязни среди чиновников, и боязнь эта весьма показательна для нашего времени. Отчего вы, господа, боитесь показаться непросвещенными? Почему вы одним оком зрите закон, а другим озираетесь на общество? Говорю вам: замахнувшись, надобно ударить! Но, только замахнувшись, вы тут же опускаете свои робкие длани… А — почему? Здесь нас никто не слышит, и я смею поставить вопрос ребром: смуты — нет как таковой, а есть уже революция. Вы не смотрите на нашего милорда Витте — он не жнет, не сеет. С него как с гуся вода! Мы, именно мы, чины министерства внутренних неустроений (усмехнулся Дурново «неустроениям»), обязаны бить революцию не стесняясь. Без реверансов в сторону либералов и газеток! Горе нам, ежели мы промахнемся. И я хотел бы спросить вас, господа: что лучше при настоящей ситуации — гоголевский городничий или же либерал Хлестаков?..

Не оглянувшись назад, Дурново треснулся в стул. «Да, — решил Мышецкий, — это человек крутой, он из того же теста, что и Столыпин!» Огляделся: нет, Столыпина здесь не было.

— Прошу, господа, выступать, — сказал Дурново…

Над подталыми крышами молочно парило. Между зимних рам покоилась сухая прошлогодняя муха. И вдруг Мышецкий зевнул — так протяжно, так сладко… И вспомнилась ему Тверская гимназия: бог ты мой, как было тяжело учиться в такие дни! А чем сейчас не гимназия? Вот и сам строгий учитель Дурново, он зыкает сверху на опущенные головы недотяп-учеников: «Прошу… Кто готов?»

И, как положено, все прячутся за спины. Конечно, никто урока не выполнил. В таких случаях учитель всегда говорил в сторону Мышецкого: «Ну, князь, что вы знаете о Вавилоне времени правления Навуходоносора?..»

— Вы хотели что-то сказать? — посмотрел на него Дурново.

— Мне думается, — покраснел Мышецкий, — что чревато опасностями положение, когда помещики для охраны своих поместий от смуты используют наемных преторианцев-черкесов.

— Внимание, господа, — оживился Дурново, — вот тут князь Мещерский… (Мышецкий! — поправил его Сергей Яковлевич) простите, Мышецкий советует вместо черкесов использовать для охраны поместий… Кого вы советуете, князь?

Мышецкого дернуло, словно его вызывали к доске, и он поднялся, возмущенный:

— Петр Николаевич, я ничего вам не советую!

Дурново вдруг застеснялся, стал закрывать полой пальто драную, как у гужбана, подкладку, посеченную от старости. Сергей Яковлевич сел. Суровцев рядом с ним покрывал рисунок обезьянами, которые карабкались все выше, переплелись уже хвостами.

— Господин Суровцев, — прицелился в него Дурново, — вы, кажется, уже готовы? Что вы можете сказать о борьбе со смутой?

Мышецкий подтолкнул тишком глухого старца, и тот поднялся во весь величественный рост; звезда Станислава сверкала на его груди, подбитой волосом и ватой.

— Прежде, — начал Суровцев печально, — надобно подумать о коренниках…

— О чем, о чем? — послышался шепот.

— Коренник! — воскликнул Суровцев. — Что может быть прекраснее, когда могучий и сытый коренник берет с места, и тогда уже не надо подстегивать пристяжных… Ныне мы забыли о коренниках. Но я, как почетный член орловского случного пункта, спешу заверить высокое собрание: мы стоим на грани реформ! Нельзя в наше время брать за случку по сорок рублей… А, например, за случку с Элегангом (аглицко-каретным) цена в прошлом году доходила и до сотни. Здесь, я слышал, кто-то справедливо помянул великого писателя Гоголя… Да, господа! Не грех всем нам, русским людям, почаще вспоминать Николая Васильевича. Разве можно забыть эти прочувствованные слова: «Эх, тройка!..»

Никто не перебил глухого старика. Даже Дурново внимательно слушал. Это была целая поэма — гимн лошади! Суровцев не говорил, а — пел, пел о забытой красоте лошадиного бега, когда — поля, поля, поля, — так и стелются под резвым копытом, и как, под стать этому бегу, звучит лихая песня орловского ямщика. И закончил свою речь призывом спасти беговых рысаков от вырождения.

— Умри сегодня Крепыш, — воскликнул Суровцев с пафосом, — и потрясенная Россия оплачет его гибель как невозвратную потерю… Только реформы спасут нас! Я сказал.

Дурново поднялся со стула, задумчивый:

— Господа, по-моему, остается одно — перерыв!

Мышецкий слышал, как Дурново сказал про себя:

— Ну прямо хоть плачь…

«Хоть плачь…» — такое же впечатление выносил и Сергей Яковлевич от этого унизительного бессилия властей предержащих. По черной лестнице министерства, согбенные, спускались в буфет члены секретного совещания — их там ждал чай и легкая закуска. Глухо ударила пушка Петропавловской крепости: полдень.

Мышецкого догнал товарищ министра внутренних «неустроенний».

— Отчего я не знаю вас, князь? — спросил Дурново. — Напомните мне о себе.

— Я удивлен, Петр Николаевич, почему…

— Нечему удивляться, — грубо пресек его Дурново. — В империи девяносто семь губерний, краев и областей, и мне — не разорваться! Я не могу всех упомнить.

— Я, — четко ответил Мышецкий без поклона, — сменил господина Влахопулова, убитого на посту уренского губернатора.

— А! Ну, вот теперь помню. Скоро будет передвижка в администрации губерний. Не желаете ли послужить по… по…

Дурново как бы задумался, и Мышецкий спросил:

— По какой губернии?

— Нет, не по губернии. По тюремному ведомству. Сейчас мы как раз озабочены постройкою новых тюрем по американскому образцу. Конечно, дело трудное, надо кое-что подчитать, поездить, посмотреть…

— Извините, Петр Николаевич, — покоробило Мышецкого, — вы меня опять с кем-то путаете? Повторяю вам: я служил в губернии и желал бы вернуться только в губернию.

И вдруг Дурново гавкнул на него, как на собачонку:

— Да вам — что? Карася в сметане подать, князь?

«Ну, — сообразил Мышецкий, — он, подлец, еще не знает, видно, про Ивонну Бурже… Иначе бы так не говорил!»

Министерский чай он не пошел пить, а поехал прямо в Яхт-клуб, где в торжественном одиночестве, окунув в салфетку цыганскую бороду, Столыпин ожесточенно резал кровавый ростбиф.

Кольнув в Мышецкого острыми глазками, показал на кресло:

— Уважьте, коллега…

— А почему вас не было у Дурново? — спросил Сергей Яковлевич, садясь напротив саратовского губернатора.

— Приехал не к нему. Государь обеспокоен тем, что я слишком насел на мужицкие союзы… — Столыпин языком достал что-то между зубов. — И вот до сих пор не могу добиться аудиенции. А вы? Вы прямо от Дурново?

— Да. Хам.

— Согласен, — кивнул Столыпин. — Флотские офицеры бывают вежливы только с дамами. Да и то не всегда… А что у вас там случилось в Уренске?

Мышецкий с готовностью рассказал. Столыпин претил ему грубостью, не меньшей, чем у Дурново. Но чуялась в Петре Аркадьевиче какая-то осмысленная сила, которой нельзя было отрицать.