Читать книгу "Телониус Белк - Фил Волокитин"

Белк с присвистом вскочил и неуклюже пронёсся со шваброй наперевес.

Только что он был в одном, а теперь уже скачет в другом месте. Больше, конечно, раскидал, чем убрался.

И хорошо. Больше убирать мы сегодня не будем.

Но Джек Дэниелс продолжает влиять на меня так, что все по плечу. Я беру половую тряпку и вешаю её через плечо как римский император тогу. А потом открываю книжку пианино и надрывно жарю «Штиле Нахт Хайлиге нахт». До рождества осталось ровно пятнадцать минут. Ну, разумеется, если часы с троллями не соврали.

Мопся садится на корточки и принимается выскребать из углов грязь.

Я морщусь. Мне не нравится, как она это делает. Вовсе не так, как диснеевская принцесса. Скорее как злая ведьма из подобного мультика.

В этот момент на кухне увесисто чихает Телониус Белк.

Мопся подпрыгивает на табуретке и заходится истошным возгласом «Крысы!»

Под этот крик открывается дверь, а в ней вырастает Ботинок.

«Какие крысы, Мопсель!» – сердится Ботинок, снимая шляпу – «Скажи на милость, какие могут быть крысы в конце декабря!». Это задерживает приготовившуюся к истерике Мопсю минуты на две. А мне только того и надо. Я бегу на кухню и умоляю лишь об одном. Чтобы Телониус Белк наконец заткнулся в тряпочку.

Получается примерно так, как с Альфом – когда пришельца прячут на кухню и тому приходится невыносимо страдать. Но Телониус Белк не Альф. Размерами он существенно больше. Поэтому когда он страдает, слышится это гораздо отчётливее.

Ботинок, помолодевший вдруг и стриженый наголо – совершенно непривычное для меня зрелище. А ещё он похудел. Не сильно, но сразу видно, что спортом человек занимается.

Вместо рукопожатия он протягивает мне дряхлый, дырявй, будто обкусаный собаками чемодан. И вдоволь насладившись тем, как я при виде его морщусь, скромно добавляет:

– Тебе. Всей оперой выбирали.

Это он имеет в виду, что в его опере появился бесхозный инструмент, подлежащий списанию? Или действительно выбирали? Из скольки? Из одного? Или из тысячи?

Видно, что этот саксофон – не лучше предыдущего.

Вместо ответа я придирчиво осматриваю его со всех сторон и нахожу ту самую оркестровую пипочку. Уже хорошо. Осматриваю далее. Тоже всё хорошо. Возможно, Телониус Белк расскажет об этом побольше.

Остаётся только вопрос, из какой задницы достали этот чемодан, и что мне делать с протёршейся от времени пальмой на саксофоне. «Пальма» – бормочу себе под нос я. Ботинок глядит на меня испуганно и задумчиво. Пальма – это верхняя боковая секция правой руки. Ре третей октавы и выше. Полгода назад я и слов таких не знал. А тут – гляди ка, старик – научился. Откуда только берётся всё это?

Интересно, если я скажу ему, что все берётся от воображаемой белки – поверит Ботинок или нет? Раньше, может и поверил бы.

А пока переступает с ноги на ногу. Смену саксофона он воспринимает как блажь. Думает что купил мне уверенность, что, наконец, всё получится.

Но я не так прост. Ранних, недозревших комплиментов по поводу нового инструмента не расточаю.

Когда до рождества остаётся уже не пятнадцать, а всего каких-то пять минут я чувствую, как что-то увесисто прилетело в окно, как будто туда швырнули мелким камнем. Ага! Ничего страшного, перетерпите, думаю я, а в окно и не думаю даже смотреть – ещё чего не хватало, дышать туда Джек Дэниелсом на старух, вот ещё новости. Потом разговоров не оберёшься. Жалко на саксофоне мне теперь не сыграть, пружинки повылетали. Клапаны не поднимаются, половины нот нет. Хотя, впрочем, с какой это стати – не играть? Очень даже играть. Я подмигиваю Белку. Он не слышит. Тогда я страшным голосом ору:

– Бееел!

И Телониус Белк летит ко мне, теряя на ходу швабру.

Не успев как следует остановиться, он вскакивает на крутящийся стул. Берёт аккорд-другой и пробегает по клавишам так, как будто ставит затейливую подпись на документ. А я выдуваю на том, что позволяет механика оставшегося без половины отверстий саксофона.

Нот в моём арсенале немного. Никакого «Хайлиге нахт» на этом огрызке не прозвучит. Даже если даже один клапан полетел, то не работает большая часть октавы. И втянуться в игру как следует невозможно, Но не пружинками же сейчас заниматься, в рождественский вечер. И я грущу. Хорошее настроение пропадает также, как вдруг пришло – неожиданно. Как будто мел с доски стерли.

Шварк – с отвращением откладываю саксофон в сторону. Белк ловко гасит безудержное движение клавиш собственным хвостом, а потом еще и проезжается по нему задницей так, что заканчивается всё лихо, но отвратительно.

Мне паршиво. Но я уже решил, что не пойду на поводу у собственного настроения. Джек Дэниелс помогает, но уж очень эффективность у него недолгая, приходится добавлять понемногу, по мере того, как опустошается бензобак.

Алкоголиком я стать не боюсь. Если вдруг заплыву за буйки, то меня попросту вырвет.

– Знаешь что, Белк? Мы всё-таки будем убираться в комнате.

– Будем? – спрашивает Белк, – Нет, я уже не хочу…

– И всё таки будем. – убеждаю его я. – Позовём всех зверей на помощь.

Белк озаряется. Действительно, почему бы не позвать помощников.

В каком-то мультфильме из детства видел. А может и не из детства вовсе. Но суть в том, что на зов принцесс действительно приходят лесные мыши и всякие другие звери. Лось может и не придёт, – проносится у меня в голове мысль, которую я отношу к шальной и списываю на Джек Дэниелс. А вот мыши, должно быть, появятся. Это уже трезвая мысль. По крайней мере, мне так показалось.

Уж чего-чего, а лесных мышей в окрестных лесах даже больше чем самой природой положено. Даже декабрь не смог испортить мышам комфортных условий проживания. Им даже шкурку менять не пришлось с серой на белую. Им здесь и так хорошо.

Я повязываю вокруг пояса половую тряпку, выжимаю бруснику, так чтобы на лице появился макияж. Примерно такой диснеевский румянец, как у Белоснежки. Белк взбивает шерсть на голове так, словно она перенесла химическую завивку. Мы изображаем из себя двух принцесс. Теперь на наш зов обязательно должны отклинуться все окрестные звери. А потом придёт принц и поцелует нас туда, куда мы ему скажем, а не туда, куда ему хочется. Штиле нахт! Хайлиге нахт! Или нет. Петь надо что-то другое. Как там было? Гномы идут, айго, айго ещё что-то там?

Мы поём что то – до тех пор, пока наше пение не прерывается опасным дребезгом.

Тогда я понимаю, что надо открыть окно.

В него уже не то, что стучат, а колотят.

Снежками.

Чтобы почувствовать, что представляет новый саксофон, приходится уйти на кухню. Там я сажусь лицом к кафельной стене, и, не дай бог, Мопся с отцом собьют меня с мысли. Чем собьют? Да хотя бы своими расстроганными взглядами. Нет таких дел, которых можно было бы сделать под таким взглядом и я понимаю, почему так часто лажают натасканные на успех дети. На них смотрят родители – вот почему. Я легко могу перенести презрительный взгляд самим же собой придуманной белки. Но стоило Ботинку взглянуть на меня как отец – и я тут же ушёл на кухню подальше от неприятностей.