Читать книгу "Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг. - Николас Рейнольдс"

Рассказ Геста привел писателя в бешенство. Он увидел в этом аресте происки ФБР и вообразил, что бюро хотело досадить ему, Хемингуэю, через свои связи с кубинской полицией. Хотя на часах уже перевалило за полночь, Хемингуэй усадил Геста, который все еще был одет для ужина в смокинг с черным галстуком, в свой автомобиль и помчался с ним в прибрежную часть Гаваны. Там в небольшой квартире жил американский дипломат Роберт Джойс, который делал все возможное для налаживания сотрудничества ФБР с контрразведчиками-любителями вроде Хемингуэя. Открыв дверь, Джойс обнаружил, что обычно добродушно-веселый Гест чуть ли не плачет, а Хемингуэй «просто вне себя от гнева». Остудить его оказалось непросто.

Взяв на себя роль миротворца, Джойс вызвал Ледди и приказал ему передать кубинцам, чтобы те отстали от Геста. Под свирепым взглядом Хемингуэя Ледди «выслушал приказ» и «молча удалился». Вмешательство Джойса разрядило обстановку, но не устранило неприязнь. Отношение Хемингуэя к ФБР только ухудшалось со временем, и последствия этого были непредсказуемы.

Хемингуэй влюбился в островную страну, которая лежала всего в 160 км от Ки-Уэста, но все равно была чужой и экзотической, с эдаким тропическим и испанским налетом. Впервые Хемингуэй обратил внимание на «великую, темно-синюю реку», как он называл Гольфстрим у берегов Кубы, в 1932 г. во время захватывающей ловли марлина. В том году двухнедельная поездка растянулась на два месяца. Это было началом самой долгой любви в его жизни.

Гольфстрим начинался чуть ли не у самой столицы Кубы, Гаваны, всего в двух сотнях метров от Эль-Морро, внушительной испанской крепости XVI в., которая защищала вход в бухту. Смотритель маяка в крепости мог видеть Гольфстрим, глядя на море. С другой стороны его взгляду открывался старый город с церковными шпилями и розовыми, желтыми и голубыми домами, которые стояли прямо у воды. Купол Капитолия, как говорили, третьего по высоте в мире, не заметить было просто невозможно. Некоторым этот двойник американского Капитолия в Вашингтоне казался эдаким напоминанием о могущественном северном соседе, который не хотел терять право вмешиваться в кубинскую политику.

После 1932 г. Хемингуэй регулярно приезжал на Кубу, как правило, чтобы порыбачить. К концу десятилетия остров стал его домом. Примерно тогда же, когда он познакомился с вербовщиком НКВД Голосом, в 1940 г., писатель купил усадьбу Finca Vigía, что означало буквально «усадьба с хорошим видом», — она располагалась на холме в нескольких километрах от Гаваны, откуда вдалеке виднелся океан. В усадьбе площадью 5 га среди банановых деревьев и тропических зарослей находился обветшавший, но уютный одноэтажный особняк, построенный каталонским архитектором в 1886 г. Вековая сейба гостеприимно раскинула свои ветви у входа в особняк, ставший приютом для Хемингуэя, его жен, их кошек и собак, а главное, для их книг. Большинство комнат очень скоро превратились в филиалы главной библиотеки, находившейся в кабинете Хемингуэя. Стеллажи с книгами заполонили почти все доступное пространство. К 1961 г. в особняке было собрано около 7500 книг.

Американскому писателю нравилась свобода и возможности, которые остров предоставлял зажиточному экспатрианту. Жизнь на Кубе была более яркой и интересной, чем на родине. Там были другие правила, если они вообще существовали. Там, конечно, была превосходная рыбалка, а еще, как Хемингуэй рассказывал своим читателям на материке, тир, где можно было пострелять по живым голубям вместо глиняных мишеней, петушиные бои, уже запрещенные во многих американских штатах, и кубинский бейсбол, где вместо пожилого дядюшки, когда наступала его очередь бить, по базам мог бегать его молодой племянник. Этот дядюшка с племянником, соседи Хемингуэя по Сан-Франциско-де-Паула, деревне, расположенной неподалеку от усадьбы, были еще одним привлекательным моментом. Ну и наконец, Хемингуэй обожал прохладу и безмятежность раннего утра на Кубе, которые располагали к работе, как ничто другое. Он вставал на рассвете и работал в одиночестве — сначала в центре города в Ambos Mundos, довольно казенном отеле в европейском стиле, облюбованном им еще во время первого посещения Гаваны, а после 1940 г. — в одной из солнечных комнат особняка в усадьбе Finca Vigía. Когда Хемингуэй писал, в комнату неизменно приходила кошка или собака и устраивалась у его ног на прохладных желтых плитках.

В кубинском обществе тоже предъявлялись требования к одежде, как и в придерживавшихся строгих правил пригородах Чикаго. Они, однако, были значительно менее жесткими, чем в американском обществе. Как с радостью заметил Хемингуэй, мужчине не следовало появляться в городе лишь босым и даже для самых торжественных случаев было достаточно чистой белой рубашки и длинных брюк. Когда американский посол на Кубе Спрюилл Брейден пригласил Хемингуэя на обед в свою резиденцию в первый раз, оказалось, что у писателя нет «смокинга», и ему пришлось позаимствовать пиджак и сорочку у друзей. (Пиджак подошел по размеру, а у сорочки ворот не сошелся, и Хемингуэя спас лишь туго затянутый черный галстук.)

Брейден называл кубинскую форму правления «гангстеризмом» (по-испански это звучало как gangsterismo). Подобно многим другим бывшим колониям, на Кубе существовал узкий коррумпированный правящий класс, живший в комфорте изолированно от низших слоев, которые воспринимались как нечто отданное в их распоряжение или предназначенное для безжалостной эксплуатации. Хотя Хемингуэй всегда говорил, что он против кубинского ультраправого диктаторского режима, это не мешало ему свободно общаться с представителями как высших, так и низших кругов. Он был вхож в элитные клубы, но при этом не чурался общения с людьми физического труда, особенно с теми, кто умел делать что-то ценное, с его точки зрения, — чаще всего связанное с рыбалкой, вождением малых судов и охотой.

Куба была тем местом, где Хемингуэй после Китая вновь вернулся к приятному ритму островной жизни. Он, похоже, пока не собирался связывать себя какими-либо обязательствами, поскольку сказал одному из друзей в августе 1941 г., чтобы тот не строил планов на совместные дела в расчете на «высокую вероятность» его поездки в Китай или даже в Россию в ближайшем будущем. Это отражало состояние неопределенности, в котором Хемингуэй и Геллхорн пребывали летом 1941 г. Их все еще мучил вопрос, какое участие они должны принять в новой мировой войне. Геллхорн тянуло поближе к грохоту пушек, где была возможность писать о грандиозных событиях. Хемингуэй, хотя и хотел прикоснуться к происходящему, занимал более выжидательную позицию.

Советский Союз был теперь охвачен войной. Гитлер всю первую половину 1941 г. готовил свою военную машину к вторжению. Эти масштабные приготовления практически невозможно было скрыть, однако Сталин намеренно игнорировал доходившие до него многочисленные сигналы. Одно из предупреждений поступило от выдающегося советского разведчика Рихарда Зорге, немецкого коммуниста, аккредитованного в качестве иностранного корреспондента в Токио. Под видом убежденного наци он вошел в доверие к сотрудникам германского посольства и, рискуя жизнью, передавал по радио шифрованные сообщения в Москву. Другое предупреждение было получено от премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля, которого очень разочаровало отсутствие реакции со стороны Сталина. Черчилль впоследствии писал, что Сталин и советское руководство «пассивно дожидались… пока страшный удар не обрушится на Россию. Мы до сих пор считаем их расчетливыми эгоистами. В этот период они также проявили себя как очень недалекие люди… В том, что касается стратегии, политики, прозорливости и компетентности, Сталин и его комиссары оказались полными бездарями».