Читать книгу "Пункт назначения: Счастье - Йоханн Хари"

Подумайте о чем-либо еще, что мы делаем, собравшись вместе. Например, поддержка школы, куда ходит ваш ребенок. «За короткие десять лет между 1985-м и 1994-м[125], – писал профессор Патнам, – активное вовлечение в общественные организации сократилось на 45 %». Просто за десять лет (годы моего подросткового возраста, когда я как раз впал в депрессию) во всем западном мире мы переставали собираться в группы и оказывались запертыми в собственных домах.

Мы выходили из общин и замыкались в себе, объяснял Роберт во время нашего разговора. Эти тенденции происходят с 1930-х, но скорость их резко увеличилась в наше время.

Это означает одно. Осознание людьми, что они живут в обществе или даже то, что у них есть друзья, на которых можно положиться, стремительно падает. Например, в течение нескольких лет ученые-социологи проводили опрос среди всех слоев населения США. Они задавали один простой вопрос: сколько у вас есть знакомых, которым вы можете доверять? Они хотели узнать, к скольким людям человек может обратиться в критический момент или поделиться своей радостью. Когда они начали исследование несколько десятков лет назад, среднее количество близких друзей для американца составляло три человека. К 2004 году самым типичным ответом было «ни одного»[126].

На этом стоит остановиться. В настоящий момент больше американцев, у которых нет близких друзей, чем тех, у кого они есть.

* * *

Данные исследования Роберта Патнама показали, что и в семье происходит то же самое. Мы реже собираемся вместе за столом, реже вместе смотрим телевизор, реже отправляемся в отпуск вместе. «В действительности все формы семейной близости[127], – Патнам показывает множество графиков и исследований, – стали менее привычными за последнюю четверть двадцатого века». Существуют аналогичные показатели для Великобритании и остальной части западных стран.

Мы сотрудничаем друг с другом меньше, чем любое поколение человечества до нас. Задолго до экономического краха 2008 года произошел социальный крах, в котором мы оказались брошенными и переживающими одиночество большую часть времени. Структура, где обращали внимание друг на друга – в семье или по соседству, – развалилась. Мы распустили свои общины. Мы запустили эксперимент: могут ли люди жить по одному.

* * *

Однажды, собирая материал для этой книги, я оказался в Лексингтоне, Кентукки. В последний вечер пребывания в городе у меня закончились наличные и я снял дешевый номер в мотеле рядом с аэропортом. Это была настоящая бетонная дыра, рядом с которой постоянно взлетали самолеты. Выходя из своего крохотного номера, я заметил, что дверь в соседнюю комнату постоянно открыта, включен телевизор, а на кровати сидит мужчина средних лет в странной и неудобной позе и слегка покачивается.

Проходя мимо в пятый раз, я остановился и спросил, что у него случилось. Он рассказал мне голосом, который было очень трудно понять, что подрался несколько дней назад со своим пасынком (он не говорил почему). Тот избил его и сломал челюсть. Недавно он был в больнице, его будут оперировать через двое суток, а пока выписали рецепт обезболивающих препаратов и отправили из больницы. Проблема в том, что у него нет денег на лекарство, поэтому он сидит здесь и плачет в одиночестве.

Я хотел спросить: «Разве у вас нет друзей? Разве нет никого, кто мог бы вам помочь?» Но было понятно, что у него никого нет. Поэтому он сидел там с разбитой челюстью и тихо плакал.

* * *

Когда я был маленьким, то никогда осознанно не скучал по тому, что являлось социальными связями. Однако, общаясь с учеными, изучающими чувство одиночества, я вспомнил нечто незначительное. Все свое детство, вплоть до подросткового возраста, я мечтал, и вот о чем. Друзья моих родителей были разбросаны по всей стране, и мы виделись с ними несколько раз в году. Я мечтал, чтобы они приехали жить на нашу улицу. Тогда я бы мог приходить и сидеть с ними, когда дома у нас были трудные времена. А такое случалось часто. Я грезил об этом наяву каждый день. Но на нашей улице жили такие же изолированные и одинокие люди.

* * *

Однажды я услышал, как комедийная актриса Сара Силверман рассказывала в радиоинтервью о том, как ее впервые охватила депрессия. Это случилось в ранние подростковые годы. Когда ее мать и отчим спросили, что с ней, она не могла найти слов для объяснения. Но потом она сказала, что скучает по дому, точно так же, как тогда, когда была в летнем лагере. Она рассказывала это в замешательстве Терри Гросс[128], ведущей программы «Fresh Air» на Национальном общественном радио США. Она скучала по дому. Но она была дома.

Думаю, я понимаю, что с ней происходило. Когда сейчас мы говорим о доме, подразумеваем просто четыре стены и (если повезет) ближайшее семейное окружение. Но это не то, что означало слово «дом» для людей, предшествующих нам. Для них это была община – плотное скопление людей вокруг, племя. Все это давно ушло. Наше чувство дома настолько сошло на нет, что оно не соответствует нашей потребности в чувстве принадлежности. Поэтому мы и скучаем по дому, даже когда мы там.

* * *

Когда Джон доказывал, какое воздействие одиночество оказывает на людей, другие ученые исследовали то же самое на животных. Например, профессор Марта Макклинток[129] разделила лабораторных крыс. Одни развивались изолированно в клетке, другие – в группе. У изолированных крыс развитие рака груди наблюдалось в восемьдесят четыре раза чаще, чем у крыс, проживающих в группе.

* * *

За многие годы экспериментов и исследований Джон заметил жестокий поворот в этой истории.

МРТ-сканирование мозга людей, страдающих от одиночества, показывало одно интересное отличие. Они улавливали потенциальные угрозы за 150 миллисекунд, тогда как неодиноким людям требовалось на это в два раза больше времени – 300 миллисекунд. Что же происходило?