Читать книгу "Перевод русского. Дневник фройлян Мюллер – фрау Иванов - Наталья Баранникова"

Вещи Ханса молчали под стеклом. И я стояла молча, как соляной столб, среди негодующих, осуждающих, сочувствующих и разумом была с ними, а душа моя – там, под толстым музейным стеклом, металась и кричала – никто не слышал.

Тут и явилась мне разгадка – моя идентификация. Здесь, в ленинградском бомбоубежище, осознавая весь ужас, который творила моя нация, я поняла, что все же принадлежу Хансу и моему народу. Я – немка.

И словно свет пробился сквозь низкие грозовые тучи, сквозь рыдание дождя.

История любви

(1977)

Дело было так. Мы встретились в первый же день моего пребывания в Ленинграде, а лучше сказать – в первые же часы. Прямо на улице – бац! Вот так мчатся двое по своим делам – и это совсем не романтично: у него были в этот вечер свои заботы, у меня – свои… Моей заботой было догнать группу, которая отправилась в столовую ужинать, а я замешкалась и опаздывала. И так уже все опоздали – только что приехали из аэропорта и разместились, но ужин все же нам подали, хоть и не в свой час. И вот бегут двое, совершенно не романтично, и – бац! И все становится голубым и зеленым!

Я устремленно шла дорогой от общежития до столовой, расположенной в отдельном здании, шла как ледокол, когда он подрулил на своем легком велосипеде.

Он спросил меня что-то про подъезд какого-то дома – не подскажу ли я? И улыбался до ушей. Может, он сразу понял, что я ничего не подскажу, потому и улыбался. Я была иностранкой от головы до пят. А моя походка! Я и теперь за километр узнаю по походке русскую женщину: маленький шаг, мягкая поступь. Я так не умею.

«Не подскажете, где такой-то подъезд?» – ха!

Впрочем, если б он спросил: «Не подскажете, где тут планета Венера?», то я все равно стала бы ему отвечать – он был совершенно очарователен!

Он изобразил удивление, услыхав мой акцент. Хотя удивиться следовало мне, потому что он вдруг перешел на немецкий (который, впрочем, был гораздо хуже моего русского). Но я не удивилась: подумаешь, немецкий, вот я – я говорю по-русски!

Он оставил мне номер своего телефона, торопливо записывая цифры непонятно чем непонятно на чем, предлагая свою помощь в качестве экскурсовода, в качестве учителя по русскому языку, в качестве ангела, который решит любую меня настигнувшую проблему… научил меня довольно сложной фразе: «Позовите к телефону Дмитрия!» – и уехал, звякнув велосипедом.

Вот так обычный день с его обычной беготней вдруг становится романтичным воспоминанием.

Долгую зиму дремал город в ледяной мгле, лишь поздними вечерами взрывая концертные залы и театры неутолимыми аплодисментами, а к лету пробуждался – и не хотел ночами закрывать глаза…

Воспоминание было приятным, этот молодой человек был безо всякого преувеличения похож на Алена Делона, и голубая рубашечка была на нем такая… отглаженная.

Фразу я выучила (глупая старательность во всем), но звонить, конечно, не стала.

Прошло пять дней! Всякий раз, направляясь той же дорогой на ужин, я невольно искала его глазами. Но мне даже не приходило в голову, что ужинаем мы в шесть часов, а не в восемь, как в день приезда.

И как только, отужинав, я уходила с этой тропы, на нее вступал Ален Делон – и ждал. Каждый день.

Когда я увидела его на том же месте, с тем же велосипедом, с тою же сияющей улыбкой – я поняла, что и я его ждала. На сей раз я не отбилась от группы, со мною была веселая компания студентов – пришлось ему всех приглашать на прогулку по Ленинграду, и он был мил и щедр!

Студенты – народ понятливый и чуткий, никто, кроме меня, на свидание с Дмитрием не явился.

А город! Город имел аристократические дворцы и мрачные подворотни, хранил культурные тайны и носил имя вождя революции. Красота его соборов смиренно сожительствовала с прямоугольностью партийных лозунгов.

Когда темнело, вместо привычной рекламы загорались неоном только лишь простые слова, которые было легко читать и приятно узнавать: хлеб, молоко, рыба – ожившие слова со страниц моего учебника. Желтый свет фонарей разливал по улицам уют и покой – но странный был этот покой, не тихий, нет, а молчаливый, как старец. Долгую зиму дремал город в ледяной мгле, лишь поздними вечерами взрывая концертные залы и театры неутолимыми аплодисментами, а к лету пробуждался – и не хотел ночами закрывать глаза…

А Митя – он как будто был вылеплен изо всего, что мне нравилось в русских песнях, стихах, картинах… И ничего, что он был не богатырь в косоворотке, а Ален Делон – с фигурой пловца!

Ленинград был к нам ласков: гулять по городу было так хорошо! Полуподвальный ресторанчик, поцелуи на скамейке в парке – эта романтика была бы вполне банальной, если б ее не окутывал флер авантюры! Ведь правила поведения, предписанные Мите как строителю коммунизма и мне как гражданке империалистической страны, были довольно строгими – о, с каким упоением, с каким восторгом мы нарушали их!

Так бывает только в юности.

Когда русские придут

(1991)

Когда я была маленькой, когда я перестала ею быть и когда я достаточно повзрослела, чтобы вникнуть в смысл употребляемых взрослыми фраз, одна из них была для меня все же наполовину неразгаданной: «Wenn die Russen kommen».[1] Вначале я не понимала, зачем им к нам приходить. Но это звучало явным предостережением: будь готов и днем и ночью! Потом я почувствовала, что, кажется, они придут мстить. Интересно, что мне не приходило в голову выяснить, почему они должны прийти и, собственно, когда.

Годы шли, а русские – нет. И чувство опасности притупилось. Фраза «русские придут» стала вольно варьироваться. Вроде того, как Пушкин у русских вдруг возникает в повседневных ситуациях, далеких от поэзии: «А посуду кто мыть будет, Пушкин?»

«Когда ты это, наконец, сделаешь – когда русские придут?!» Но это существенно отличалось от русского «когда рак на горе свистнет», отличалось опять-таки предостережением: смотри, как бы не было слишком поздно!

Эту фразу знали все немцы моего поколения – мы с нею росли: «Wenn die Russen kommen».

Работа переводчика не могла обойти меня стороной, как бы я об этом ни мечтала. В 1989 году работала для фирмы Philips в Гамбурге, где должна была сопровождать делегацию хирургов из России и переводить, переводить, переводить. С утра до вечера перевод носил специфический характер (тема – медицинская техника), а вечером обретал человеческое лицо – я сопровождала хирургов и за ужином в гостинице, и потом до глубокой ночи – в баре.

Утром все мои подопечные бодро принимались за дела, и я снова настраивала мозги на медицинскую технику.

Я чувствовала себя хорошо, тем более что была избалована мужским вниманием – русские мужчины щедры на комплименты, а их в делегации было абсолютное большинство. Но я ужасно, ужасно уставала.