Читать книгу "Фагоцит. За себя и за того парня - Андрей Величко"

Однако занятие быстро нашлось. Оказалось, что я могу немного помочь этому организму, не важно, порождение ли он моего сна или некто реально где-то существующий. Ну, я и начал помогать. Время в такой ситуации ощущалось так себе, но явно прошли не минуты и даже не десятки минут. Часов пять как минимум, а то и все десять. Наконец организму стало лучше, он уже совсем собрался прийти в сознание, и я проснулся.

Первым делом глянул на часы – вот те раз! Спал-то всего минут сорок пять. Но что на помощь потустороннему пациенту ушло намного больше времени, тут сомнений быть не может. Значит, это все-таки сон, только там за час-другой реального времени может пройти неделя. Жалко – выходит, примерить на себя роль великого гуманиста, без колебаний бросающегося на помощь ближнему, не получится. Ну да ладно, обойдусь, сон так сон. Зато можно не волноваться, что я там натворю чего-нибудь не того. Хотя, конечно, лучше особо не безобразить. Учиню-то какую-нибудь глупость я, может, и во сне, зато стыдно будет наяву.

Эти сны посещали меня еще несколько раз, хоть и не каждый день. Пациент потихоньку поправлялся, причем выяснилась интересная подробность.

Сначала я обратил внимание, что реальная продолжительность сна (не всякого, а только такого, в котором я переношусь в того контуженного парня) постоянно сокращается. То есть я ложился, засыпал, потом лежал уже в теле пациента, потихоньку лечил его, просто так пялился в потолок, слушал разговоры медперсонала, потом засыпал и просыпался в своей квартире минут через пятнадцать. Причем спать мне не хотелось совершенно – как будто я продрых часов семь, если не вообще восемь. Что интересно, и по ту сторону сна было то же самое. Поэтому приходилось часов по пять подряд делать вид, что пациент спит, а то не дай бог его снотворными пичкать начнут.

Еще одним дополнительным аргументом за то, что это все-таки сон, было то, что о пациенте я почти ничего не знал. Почти – это потому, что за время лежания я из разговоров окружающих узнал, что меня здесь, как и в реальности, зовут Виктор, зато фамилия Скворцов, а не Антонов. Звание – младший сержант. На учениях что-то взорвалось, и мне хорошо прилетело. Все думали, что я вот-вот склею ласты, а я вдруг взял и ожил. Чудеса, да и только!

Впрочем, скоро выяснилось то, что лично на меня произвело куда более серьезное впечатление. Ну, что пациент не помер – это хорошо, но не так чтобы удивительно – я же его сам вытягивал. А вот заявление медсестры о том, что совсем недавно в космос летали Николаев и Попович, меня сбило с толку.

– Э… а какой сейчас год?

– Бедненький, эк тебя приложило-то! Шестьдесят второй у нас год, какой же еще. Одиннадцатое октября сегодня.

– А где я?

– Даже этого не помнишь? Да ты не пугайся, тобой сам Максим Илларионович занялся, а к нему лечиться приезжают аж из Хабаровска и Читы. В Белогорске мы, это армейский госпиталь. Вылечит тебя наш доктор, ты не думай, он и не таких на ноги ставил.

Ага, подумал я, мне снится, что у меня амнезия. Да и ладно, настоящую-то свою жизнь я прекрасно помню, а что приснившуюся начисто забыл, это не страшно, мне ее небось скоро расскажут. А лежу я, значит, в том Белогорске, что в Амурской области, а не в том, что в Крыму. Там бы про Читу и Хабаровск не говорили. Вообще, конечно, сон увлекательный. Надо же, шестьдесят второй год! Это ж можно, например, вылечившись, съездить в Москву, улучить момент и с чувством плюнуть Хрущеву на лысину. Сон же! Или все-таки не стоит?

На ближайшем обходе Максим Илларионович специально задержался у моей койки, дабы уточнить глубину постигшей меня амнезии. После вопроса об имени и фамилии он спросил год рождения, который я, естественно, не помнил. Оказалось, что пациент родился третьего мая сорок первого года.

Про учения, из-за которых я здесь оказался, ответ был стандартный – не помню.

Тогда доктор поинтересовался:

– В каком году было Бородинское сражение?

– В тысяча восемьсот двенадцатом.

– Сколько будет восемью восемь?

– Шестьдесят четыре.

Подумав, я добавил:

– Двадцать пять в квадрате – шестьсот двадцать пять. Лондон из зе кэпитал оф Грейт Британ, производная синуса равна косинусу того же аргумента, лошадь… то есть тьфу, Волга впадает в Каспийское море, а лошадь зато относится к отряду непарнокопытных.

– Про косинус я не в курсе, а все остальное правильно. Значит, хотя бы часть школьной программы ты не забыл. Хотя, конечно, амнезия у тебя довольно обширная. По воинской специальности ты радист?

На всякий случай я ответил «да».

– Можешь назвать буквы в азбуке Морзе?

Так как телеграфную азбуку я выучил еще в юности реальной жизни и до сих пор не забыл, то с ответом у меня не задержалось.

– А – точка, тире. Бэ – тире, три точки. Вэ – точка, два тире. Гэ…

– Хватит, хватит, я записывать не успеваю, – махнул рукой доктор.

А потом он частично посвятил меня в интриги, сопутствующие моему ранению. Оказывается, мое состояние вполне тянуло на получение инвалидности, однако это стало бы как серпом по яйцам полковому начальству. Одно дело, когда на учениях возникла нештатная ситуация, но она благодаря самообладанию сержанта Скворцова и умелому руководству товарищей такого-то и такого-то обошлась без жертв, разрушений и ущерба чьему-то здоровью, и совсем другое, когда военнослужащий чуть не погиб и стал инвалидом. Тут могут начать копать, и хорошо, если накопают только халатность. Понятно, что все постараются свалить на меня, но и начальству тоже может достаться.

Все это доктор поведал очень обтекаемо и даже местами иносказательно, но я его прекрасно понял.

– Вопрос встал на батальонном или полковом уровне?

– На полковом, а что?

– Не сочтите за наглость, но лично вы как считаете – я инвалид или нет?

– Нет. Но на инвалидность имеешь право и, если будешь настаивать, получишь ее.

– Пусть ко мне командир роты зайдет, навестит раненого воина. А до того я сказать ничего не могу.

Главврач покачал головой, пожелал мне скорейшего выздоровления и удалился. А я подумал – надо же, во сне уже и интрига закручивается! Может, это все-таки не сон, а нечто другое?

Глава 2

Сосед вышел в Чите, и я остался один в четырехместном купе. Впрочем, этот сосед мне и раньше не больно-то мешал. В основном он спал, распространяя аромат перегара, но не очень сильный, мне даже противно почти не было.

Увы, за все в жизни приходится платить. В детстве я был как все и в юности тоже от большинства сверстников не особо отличался. Но где-то лет в двадцать пять потихоньку, почти незаметно, начали проявляться экстрасенсорные способности, а параллельно с ними появилось неприятие спиртного. И то, и другое помаленьку росло, так что годам к сорока простые человеческие радости – ну типа нажраться в сопли, поколобродить, потом заснуть мордой в салате, а с утра мучиться похмельем – стали мне недоступны. Причем все устроилось мягко, не как, например, у торпедированных алкашей. Я в принципе мог выпить граммов сто, даже сто пятьдесят, но никакого смысла в этом не видел. Водка для меня стала чем-то… ну, наподобие мочи для обычного человека. Пить-то, наверное, можно, если по чуть-чуть, авось и не стошнит, во всяком случае сразу. Но зачем? Противно же.