Читать книгу "Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд"

Так. Ради справедливости к маме, вот что делало эти выходные особенно тяжелыми. По праздникам случается больше дорожных аварий со смертельным исходом. Согласно статистике, шансы, что кто-нибудь умрет, очень велики.

Вот почему мама и нервничала: вдруг никто не умрет. Или, что еще хуже: кто-то умрет, но на свидетельстве о смерти не будет донорской отметки. Или семья погибшего окажется очень щепетильной и решит похоронить его в целостности.

Мою маму это сводит с ума. И еще: об этом, наверное, никто не знает, кроме меня. Это тайная причина, почему мама чувствует вину: вдруг кто-нибудь да погибнет. Из-за ее желания, чтобы это случилось.

Никто не умер.

Об ощущении приближающейся смерти

По-моему, я смотрю на это иначе, чем другие люди. И, по-моему, то, как отношусь к этому я, правильно, а то, как смотрят другие, неправильно.

Я не часто говорю об этом. Во мне нет тщеславия. Я не из тех, кто вечно считает себя правым во всем. Просто я тот, кто считает себя правым в одном-единственном.

Расскажу, почему, и, по-моему, это очень хорошее объяснение.

Допустим, речь идет о чем-то еще помимо смерти. Скажем, о горе. Или о дереве.

Во-во, пусть будет дерево.

Я стою под его ветвями. Достаточно близко, чтобы, протянув руку, ощутить ладонью шершавость коры. А вы, остальные, стоите в двух-трех милях, разглядывая дерево в бинокли с запотевшими стеклами.

Так вот. Спрашивается: кто знает о дереве больше?

Вот что я думаю об ощущении приближающейся смерти: тут дело не в бытии, а затем небытии. По-моему, важно именно то, где ты существуешь. А не существуешь ли ты вообще.

Взять меня. Я лежу на больничной койке. Умираю. Если только кто-то вдруг не скончается от несчастного случая, при этом так, что орган можно будет взять вовремя и доставить мне по-настоящему быстро. Но, позвольте сказать, не так много времени осталось, чтобы все сошлось вместе. Я же меж тем все слабею и слабею. Совсем как огонек, который меркнет и меркнет. До тех пор, пока его совсем не будет видно. Может, вспыхнет еще слабеньким проблеском. А потом – ничего. Погас.

Мама заплачет и начнет причитать: «Вот, ушла моя дочка. Нет больше Виды».

Только где-то еще, в каком-то другом месте (каком-то очень далеком месте) вспыхнет слабенький проблеск и кто-то произнесет: «Смотрите. Что там такое? Здесь кто-то новенький». И, думаю, будет этому очень рад.

Возможно, этот новенький не совсем Вида. Явно не в земном смысле этого слова. И определенно у него нет моего тощего тела. Но это я.

По-прежнему я. Просто не такая, какой меня ожидали увидеть.

С этим можно жить. Верно?

Нет, если вы моя мать, то – нельзя.

О сердце

Не было никакого праздника. Просто обычный будний вечер. И какая-то женщина в машине сорвалась с дороги под откос.

Очень многого о ней я не знаю. Только то, что мне рассказала мама. Что нарекли ее Лорейн Бакнер Бейли, а в жизни ей хватало просто Лорри. И что ей было тридцать три года.

И еще то, что авария случилась довольно близко. В Сан-Хосе. Может, час езды на машине, хотя я сомневаюсь, что именно так перевозили сердце.

Хотелось знать, были ли у нее дети, но я робела спрашивать. Уж очень мама эмоциональна в таких вещах. Когда она сообщала мне про сердце, то была очень и очень счастлива. Настолько, что, если не знать ее получше, то можно было подумать, будто счастья у нее в таком избытке, что его ничем и не вышибить.

Только я-то очень хорошо ее знаю. Она была безумно счастлива, правда.

Это было похоже на то, когда ты еще маленькая и твоя мамуля, видя, как ты буянишь с кузинами и аж визжишь от смеха, говорит: «Смейся, смейся пока, но еще минута – и кто-то плакать станет». Потому что тебя чувства просто захлестывают.

Похоже, впасть во сверхсчастье – это словно голову потерять.

На самом деле я знаю об этом лишь благодаря наблюдениям за играми своих кузин. Я никогда не могла дать чувствам полную волю. Интересно, сумею ли это сделать, когда получу сердце, или так и останусь по привычке тихоней?

Так или иначе, но пока у меня его нет, и прямо сейчас я явно не могу позволить себе чересчур волноваться. А моя мама утомляла меня до крайности. Некоторое время спустя пришла мой кардиохирург, доктор Васкес, и, поздравив меня, сказала, как она рада, а мамуле заявила, что мне нужен покой.

Поэтому в конце концов мне удалось немного побыть одной. Как можете догадаться, это время я использую для записок в дневнике.

Пока я пишу, представляю себе мою мать в коридоре: прыгает, словно мячик, стараясь делать это как можно тише.

О моей матери и этом сердце

Моя мать чувствует себя виноватой.

Но ни за что в этом не признается. Только я-то знаю. Я ее очень хорошо знаю.

Она чувствует вину, потому что счастлива. А она понимает: не следует радоваться, когда только что умерла женщина. Мама то и дело твердит, что смерть женщины ее огорчает, но радуется, что муж женщины готов передать медикам сердце.

Но это не совсем правда, поэтому мама и чувствует себя виноватой.

Она не знала Лорри Бакнер Бейли. А меня знает.

Наверное, нам должно быть не по себе, когда кто-то умирает. Я имею в виду тех, кто не попадает под мою теорию медленного угасания. Если нам горько из-за кого-то, тогда нам должно быть горько за всех и каждого. Даже если мы их не знаем, мы все равно должны ощущать грусть.

Только мы ее никогда не чувствуем.

О том, насколько мне надо спешить

Вскоре это сердце окажется на пути к нам. Прямо сейчас оно все еще внутри несчастного донора, жизнь которого поддерживают аппараты. Тем не менее есть всего около полутора часов, может, два, если повезет, до того, как придут готовить меня к операции. Тут любят, когда все хорошо подготовлено, и, как только сердце извлекут и отправят сюда, поверьте мне, никто время терять не станет.

И есть всякое такое, что я хочу записать до того, как это случится, потому что не смогу писать несколько дней, если не больше, а еще будут разные болеутоляющие и сама боль: меня положат в отделение интенсивной терапии по меньшей мере дня на три-четыре, а в ОИТ нет никакого уединения, и помимо всего этого, возможно, после я стану воспринимать все по-иному. Может, что я думала до операции, покажется и в самом деле далеким, если только я вообще буду помнить, о чем думала. Видимо, не буду. Наверное, к тому времени забуду обо всем, о чем хотела написать.

А писать я собираюсь в основном не про сердце, и может показаться, будто я ухожу в сторону, только мне все равно нужно это сделать. Хочу задокументировать, сколько удастся и как можно быстрее, и, если моя писанина выйдет неряшливой, значит, ей и суждено быть неряшливой.