Читать книгу "Двенадцать ключей Рождества - Филлис Дороти Джеймс"

— Дом — лишь пространство между четырьмя стенами. Какое значение имеет, насколько близко или далеко друг от друга расположены эти стены и из чего они сделаны? Все равно остаешься в клетке.

Когда он это говорил, его жена относила тарелки в кухню и ничего не слышала. Винсон сказал это так тихо, что я сам едва разобрал. Теперь я даже не уверен, что он хотел, чтобы я это услышал.

Брак — самый публичный и в то же время потаенный социальный институт, его беды так же неотвязны, как сухой кашель, только эти частные тревоги труднее диагностировать. И нет ничего более разрушительного для светского общения, чем личные несчастья кого-либо из присутствующих. Никому не приятно сидеть в неловком молчании, чувствуя несовместимость и взаимную неприязнь хозяев друг к другу. Создавалось впечатление, что стоило Эмили открыть рот, как Гарольда мгновенно охватывало раздражение. Никакое ее мнение не заслуживало того, чтобы выслушивать его. Пустая домашняя болтовня — а о чем еще жена могла говорить? — неизменно возмущала его своей банальностью, Гарольд с якобы безропотно-терпеливым, нарочито скучающим видом клал нож и вилку, как только она, предварительно покосившись на него, заставляла себя заговорить. Если бы Эмили была съежившимся от страха домашним животным со лживой по существу жалобной мольбой во взгляде, искушение пнуть его ногой было бы для Винсона непреодолимо. И он пинал — словесно.

Неудивительно, что у них было мало друзей. Теперь я думаю, что, вероятно, правильнее сказать, что настоящих друзей они не имели вовсе. Единственной, кроме меня, его коллегой, вхожей в их дом, была Вера Пеллинг, преподававшая естественные науки в младших классах. Но она, бедняга, была настолько непривлекательна и скучна, что выбор у нее оставался невелик. Вера Пеллинг являла собой ходячее опровержение теории, столь обожаемой журналистами, пишущими о красоте и моде в женских журналах, будто любая женщина, приложив определенные усилия, может улучшить свою внешность. Со свинячьими глазками и несуществующим подбородком Веры Пеллинг ничего нельзя было сделать, да она благоразумно и не пыталась. Прошу прощения, если высказался грубо. Вера была неплохой женщиной. И если считала, что иногда вместе со мной бесплатно поужинать у Винсонов лучше, чем есть одной в меблированной съемной квартире, то, полагаю, у нее, как и у меня, имелись на то соображения. Не припомню ни одного своего визита к Винсонам, чтобы там не было также и Веры, хотя Эмили трижды с разрешения Гарольда приходила ко мне позировать для портрета. Работа не увенчалась успехом. Результат напоминал имитацию раннего Стэнли Спенсера. Каким бы ни был смысл того тайного послания, который я надеялся уловить в необычном серо-зеленом мерцании этих удивительных глаз, передать его мне не удалось. Увидев портрет, Винсон сказал:

— Вы поступили благоразумно, мой друг, выбрав преподавание средством существования. Хотя, глядя на эту попытку, я бы сказал, что выбор едва ли был сознательным.

На сей раз я испытал искушение согласиться с ним.

Мы с Верой Пеллинг стали странным образом одержимы Винсонами. Возвращаясь с их очередного званого ужина, мы часто размышляли о проблемах минувшего вечера, словно старая супружеская пара, из года в год обсуждающая несовместимость в браке неких родственников, которые вызывают неприязнь, но с кем нельзя не встречаться. Вера была неплохим имитатором и подражала сухим педантичным интонациям Винсона: «Дорогая, мне кажется, ты рассказывала об этой не слишком интересной домашней драме в прошлый раз, когда мы ужинали вместе». Или: «И чем, моя дорогая, ты занималась сегодня? О чем увлекательном вы беседовали с достопочтенной миссис Уилкокс, пока вместе делали уборку в гостиной?»

Вообще-то, когда Вера доверительно брала меня под руку, возникала такая неловкость, что одного этого было достаточно, чтобы отвратить ее от посещения Винсонов. Но, видимо, не вполне достаточно. Поэтому-то она тоже оказалась у Винсонов в тот вечер, когда это случилось.

В день преступления — выражение избитое, однако не лишенное драматического звучания, и оно отнюдь не неуместно, когда речь идет о таком необычном злодействе, — мы с Верой должны были явиться в школу к семи часам вечера, чтобы помочь провести генеральную репетицию школьного спектакля. Я отвечал за роспись задника и кое-какой реквизит, а Вера — за грим. Время было неудобным: рано для полноценного ужина и поздно, чтобы болтаться в школе, даже не помышляя уже об ужине. В общем, когда Эмили Винсон передала через мужа приглашение нам обоим прийти к ним на кофе с бутербродами в шесть часов, принять его показалось вполне разумным. Правда, Винсон откровенно дал понять, что идея принадлежит его жене. Он был даже немного удивлен тем, что она пожелала устроить нам столь краткое развлекательное мероприятие — именно такое выражение он употребил. Сам Винсон не принимал участия в спектакле. Он никогда не возражал против того, чтобы тратить свободное время на дополнительные занятия по своему предмету, но взял за строгое правило не участвовать в том, что называл внеучебными развлечениями, прельщающими лишь отсталых подростков. В то же время Винсон был заядлым шахматистом и вечерами по средам три часа — с девяти вечера до полуночи — проводил в местном шахматном клубе, секретарем которого являлся. Он был чрезвычайно щепетилен в отношении своих привычек, и любое школьное мероприятие, проводившееся в среду вечером, в любом случае было вынуждено обходиться без него.

Каждую подробность, каждое слово, произнесенное во время того краткого и ничем не примечательного застолья, — слишком толсто нарезанные сэндвичи с сухой ветчиной и синтетический кофе, — мы с Верой пересказали суду, поэтому меня всегда удивляет, почему впоследствии я не мог представить сцену визуально. Разумеется, я точно знаю, что произошло. Сумею воспроизвести каждое слово. Но не могу, закрыв глаза, мысленным взором во всех красках увидеть тот стол и нас четверых, сидевших за ним. И Вера, и я заявили на суде, что Винсоны чувствовали себя не в своей тарелке, а Гарольд производил такое впечатление, будто наше присутствие ему в тягость.

Ключевой, если можно так выразиться, эпизод случился к концу нашего визита. В то время он показался абсолютно заурядным, однако в ретроспективе представлялся решающим. Эмили Винсон, сознавая свои обязанности хозяйки и испытывая неловкость из-за необъяснимого молчания, воцарившегося за столом, сделала над собой усилие и попыталась прервать его. Бросив нервный взгляд на мужа, она произнесла:

— Сегодня утром приходили двое таких милых, вежливых рабочих…

Винсон промокнул губы бумажной салфеткой, судорожно смял ее и необычно резким тоном перебил:

— Эмили, дорогая, ты полагаешь, сейчас уместно делиться своими рутинными домашними заботами? У меня был чрезвычайно утомительный день. И я пытаюсь сосредоточиться на предстоящей мне сегодня партии.

И все.

Репетиция окончилась около девяти часов, как и намечалось. Я сказал Вере, что забыл у Винсонов библиотечную книгу и хочу зайти за ней по дороге домой. Она не возражала. Бедная, она никогда не производила впечатления человека, который стремится домой. До дома Винсонов было всего пятнадцать минут ходу быстрым шагом и, добравшись до него, мы сразу почувствовали: что-то случилось. Две машины — одна с синим проблесковым маячком на крыше, другая «Скорая помощь» — были припаркованы в переулке, однако сомнений в том, куда они приехали, не возникало. Мы с Верой, быстро переглянувшись, бросились к парадной двери. Она была заперта. Не став звонить, мы ринулись вокруг дома. Черный ход, ведущий в кухню, был открыт. Сразу же появилось ощущение, что дом наполнен крупными мужчинами; двое были в мундирах. Помню женщину в полицейской форме, склонившуюся над лежавшей лицом вниз Эмили Винсон. Находилась там и миссис Уилкокс, приходящая прислуга. Я услышал, как Вера объясняет полицейскому в штатском, явно главному из них, что мы — друзья Винсонов и чуть раньше в тот вечер были у них в гостях.