Читать книгу "Были 90-х. Том 2. Эпоха лихой святости - Александра Маринина"

Так продавали две недели. Ели картошку, спали в ней. Однажды по дороге домой у меня, москвича, менты спросили документы. Я понял, что надо завязывать.

«Сейчас такое время — надо пересидеть», — говорил этот мой сокурсник.

Картошка продается так вяло, что на второй же день я, будучи экономистом по образованию, начинаю немножечко обвешивать. Ну то есть придавливать безмен. Я безменом вешал древним — у бабушки своей взял. Знала бы она, на что дает… Будучи экономистом по образованию, я понимаю, что чтобы нам выйти в ноль, отбить эту нашу «Газель», коэффициэнт обвешивания надо увеличить процентов на 10. А лучше 20. Женщину средних лет, с которой начинается это повествование, я тоже обвесил. Граммов сто не доложил ей и ее маленькой внучке. И теперь меня грызет совесть.

На самом деле продавец — это не профессия, это состояние человека. Талант врожденный, как к спорту или музыке. И если, скажем, спортсмены похожи на спортсменов, то торгаш может прятаться за любой внешностью. Нет, типаж бойкая торговка — это понятно, это знакомо по советским временам; они давно исчезли — теперь на рынках мужчины восточные, в магазинах — восточные же женщины с именами типа Наргиз, Назакат и тому подобная тюркская романтика: равнодушные, безынициативные, русского не знают до такой степени, что во фразе «сырокопченая грудинка» слышат «сиръ капчени».

А вот в СМИ, как я несколько лет спустя выяснил, вообще бывают чудеса: девочка, маленькая-худенькая с тихим пищащим голоском. Месяц прозванивает «холодную базу», шепча что-то в трубку, смешная, а потом оказывается, что именно она сделала план по продажам за месяц.

А я — ни то ни се. То есть я мог в школе и институте продать какую-нибудь ерунду — кассету, шмотку — но не скажу, что меня это увлекает. Сокурсник — он другое дело. Он фанат. Любит процесс торговли. Но почему-то сидит дома. Я все-таки надеюсь, что он готовит мне ужин. Пюре, разумеется, — больше мы ничего не умеем готовить.

И вот среди этих пустых мыслей я вижу, что ко мне идет покупатель. Не от остановки, а из двора. О господи, это — женщина в фиолетовой куртке, та самая, которую я обвесил. За руку она ведет внучку. «Ребенка голодать заставил, ирод, супостат, смотри, смотри, сволочь, не отворачивай глаза свои наглые!» — закричит она. Я дрожу. Они идут медленно. Ко мне. В левой руке у женщины что-то… стаканчик. Белый бумажный.

— Я вам чайку принесла, — говорит она.

— Ш-што?

— Ну а что? Вам же холодно. Пейте!

Я держу стаканчик за теплые бока и чувствую, что именно этого мне сейчас и не хватало.

— Возьмите, — говорю, — картошечки.

— Не надо мне, — говорит она. — Мы у вас достаточно взяли. Нам некуда…

— Бабушка, пойдем, — заныла девочка.

— Пойдем, котеночек. Ну, до свидания.

— Подождите, — говорю. — Я вас обвесил. Грамм… граммов на эээ… семьдесят.

— Я не заметила. У вас, видимо, безмен плохой. Да и в любом случае вы продаете вполовину дешевле, чем у нас в овощном.

Картошку мы почти всю продали и вышли в ноль. «Такое время — надо пересидеть», — повторял сокурсник.

Ну правда ж — пересидели.

Владимир Гуга

Москва

Как было дело

Кате

А дело было так. В июле 1998 года я с приятелем, как говорится, «культурно отдохнул» на югах, в районе города Лазаревское. Там мне, к счастью, удалось потратить бо́льшую часть всех моих финансовых накоплений. В основном деньги ушли на взрывоопасный напиток, который почему-то местные торговцы с почтением называли и называют по сей день «домашнее вино». В эту… хм… «амброзию» (не назову ее бурдой, так как все-таки определенным вкусовым букетом она обладает) виноделы добавляют то ли табак, то ли куриный помет, то ли коноплю, чтобы хлеще вставляло. Кстати, бомбилы-посредники, что сбагрили нас после поезда крутобедрой хозяйке, ростовской казачке лет сорока пяти, сообщили, что, дескать, конопли в этих краях — заросли, типа, бери и кури.

— А еще, — сказали эти солнечные и радостные, как спелые абрикосы, адыгейцы, — если захотите, можете вдуть хозяйке по очереди — она не откажет. Не стесняйтесь, ей одной здесь скучно. Кроме того, она очень хорошо относится к отдыхающим молодым парням. Без проблем! Как говорится, услуга включена.

Курить траву и «вдувать» хозяйке мы не стали, но погуляли все равно неплохо. Мы ели шашлык, пили литрами вино и коньяк, знакомились с отдыхающими студентками (не очень успешно), лазили по горам, валялись на нудистском пляже. Все это описывается для того, чтобы яснее просматривался контраст между двумя реальностями, ради демонстрации ситуации, обозначаемой в романах словосочетанием «блеск и нищета». Эти две реальности разделились совсем коротким временным отрезком — не более месяца.

После отпуска недели две прошли относительно спокойно, хотя в стране происходило что-то не очень хорошее. Из телевизоров доносились слова «девальвация», «гэкэо», «кириенко». Но меня это дело не напрягало. Зарплата моя составляла триста баксов. Ее вполне хватало на нехитрые холостяцкие нужды: книги, диски, пиво, дешевые тряпки. О происходящем в экономике Российской Федерации я не задумывался до тех пор, пока наш шеф, генеральный директор компании, не выдал мне в качестве месячного жалованья вместо положенных трехсот долларов пачку деревянных рублей.

— Валюты временно нет, — пояснил он угрюмо и как-то отчаянно хлопнул крышкой своего ноутбука, словно заявив своим движением: «Finita la comedia!» (Ноутбуки в те годы были здоровые, тяжелые, и крышки их хлопали звучно.)

Через пару дней после выдачи мне стопки деревянных состоялось общее собрание нашей компании.

Помню, как мы все встали около стеночки и замерли… Наш шеф, человек, в общем, гуманный, умный и позитивный, редко позволявший себе злиться, в те минуты был мрачен и сердит. Список уволенных он зачитывал с некоторым раздражением, будто выкинутые с работы люди чем-то его обидели. Его настроение объяснялось просто. Дать невиновному человеку под зад коленом гораздо легче, если искусственно возбудить в себе неприязнь к бедняге. Такая вот психология. Только что-то не очень хорошо получалось у нашего начальника злиться. Выглядел и воспринимался он довольно безобидно: уныло опущенные плечи, недостаточно уверенный, хоть и злой, голос, слегка растерянный взгляд. Он явно переживал, что вынужден выгонять народ на улицу, но пытался строить из себя крутого. Ведь если изгоняющий недостаточно крут, изгнанники могут поднять бесполезный шум и усложнить и без того непростое положение. Среди уволенных оказался молодой мужичок, отец двух маленьких детей… Маленький безобидный очкарик.

Я же в черный список не попал, так как трудился на низкой должности, по большей части физически — подай, принеси, отвези, отправь, купи и тому подобное. Но в течение второй половины августа 1998 года я из более-менее самостоятельного и относительно состоятельного московского обалдуя превратился в обалдуя «с голой жопой», как выразилась моя бабуля. Бабуля, кстати, и не то видела — войну, госпиталь, репрессии. Что ей эти 90-е?