Читать книгу "Другая женщина - Светлана Розенфельд"

А потом старый писатель ушел на заслуженный отдых, и на смену ему пришел молодой, но тоже очень известный, потому что происходил из рабочей среды и был так талантлив, что стал членом Союза писателей. К тому времени студийцы под водительством мудрого старика поднаторели во взглядах на литературное творчество, кое-что кумекали и стихи своего нового руководителя оценили как средние. Однако учить творчеству и творить самому – вовсе не одно и то же, и юные поэты скоро этот факт осознали. Новый мэтр сразу попросил студийцев называть его Колей, без отчества, и не чиниться, потому что они здесь все на равных – собратья по перу. Собственно, этим комплиментом (если говорить о знаке равенства) дело и закончилось. Дальше пошла работа. Коля уже не старался просвещать своих учеников – возможно, был слабоват в собственном просвещении, – они теперь занимались только творчеством. Обсуждение написанного происходило жестко и бескомпромиссно, каждый собрат по перу считал свое мнение истиной в последней инстанции и смело его высказывал, не боясь ошибиться. Коля, в отличие от деликатного старика, углы не сглаживал, ничьи раны не латал, но резюмировал мнения «коллег» весело, не всегда понятно, однако дружелюбно, так что у истерзанного критикой собрата оставалась некая надежда на то, что его сейчас не поняли, но со временем поймут и оценят по достоинству. Ира же постепенно почувствовала себя отодвинутой в сторону, особенно однажды, когда Коля, прослушав несколько ее стихов – которые, между прочим, получили похвалу товарищей, – вдруг сказал совершенно серьезно и даже как-то скучно:

– У тебя все правильно, гладко, но ты каждое стихотворение как будто закругляешь. Ты ставишь в конце жирную точку, а надо бы, чтобы подразумевалось многоточие.

Смысл этой мутной речи до Иры сразу не дошел, а открылся лишь спустя месяц, когда в студию пришел новый мальчик Сережа, кудрявый голубоглазый блондин, получивший вскоре прозвище «Есенин», потому что и имя и внешний вид были подходящими, и стихи напоминали есенинские. Он был, конечно, немного эпигоном, но что-то не общее, не детское присутствовало в его стихах; не рассказы о школьных делах или великих мира сего, не стандартная грусть по уходящему детству – какое-то неясное чувство, какие-то необычные образы, и мелодия, и тайна. Ира не знала, так ли уж хороши «осень в красной косынке» или «дымом клубящееся небо», но в целом она смутно ощущала присутствие в этих строках поэзии, хотя никто никогда не давал ей конкретного определения поэзии, а она очень доверчиво относилась к конкретным определениям.

Она попробовала написать об осени. Получились золото, багрянец и изумруды. Она написала о весенних ландышах – получилось похоже на «светлого мая привет». А больше экспериментировать не захотелось. Нет, не на неделю, не на месяц. Вообще не захотелось, и она перестала ходить в студию, тем более что приближались выпускные экзамены и надо было думать о них.

Она не собиралась быть поэтом. Зато теперь она знала, что жизнь без книг – невозможна. Зато она хорошо умела писать стишки по случаю дней рождения и праздников. И еще – у нее была Катька.

Катька! Чудесная и ужасная Катька, лучшая и, может быть, единственная Ирочкина подружка. Ее первое появление в студии повергло присутствующих в шок. В комнату, где они чинно разместились вокруг длинного овального стола, она ворвалась, едва ли не открыв дверь ногой. По крайней мере, сложилось именно такое впечатление. Она ворвалась и стала на пороге, как статуя, чуть расставив ноги, разведя руки и задрав подбородок.

– Привет! – сказала она радостно и так запросто, как будто все ее знали и с нетерпением ждали.

– А это что за явление? – дружелюбно спросил мэтр, тогда еще не ушедший на пенсию.

– Катька, прошу любить и жаловать.

– Зачем пришла, Катька?

– Выступать. Стихи читать.

– Чьи стихи-то?

– Свои, конечно, – она полезла в похожую на офицерский планшет сумку, висящую через плечо. – Сейчас, тексты достану.

– Ты проходи, артистка. Только мы здесь не выступаем, мы учимся писать стихи.

– Поэтами не становятся, поэтами рождаются, – изрекла Катька.

– А ты родилась? – он улыбался, и студийцы начали понемножку подхихикивать.

– Кажется, да, – она скромно опустила глаза. – Можете проверить.

– Обязательно. Но не сегодня – сегодня у нас другие планы. Садись, послушай пока нас.

Она пожала плечами и села боком на стул.

В этот день занятия прошли не очень плодотворно: поэты – кто откровенно, кто исподтишка – рассматривали Катьку. И было на что посмотреть! Коротко стриженные, торчащие во все стороны волосы цвета свежей соломы; красно-зеленый свитер; длинная пышная юбка серо-зеленого застиранного оттенка; грубые мальчишечьи ботинки на толстой подошве. Черты лица ее в принципе не имели значения, потому что подавлялись его нахально-радостным, самоуверенно-кокетливым выражением. Какое это было лицо? Лицо Катьки – вот и все подробности.

В конце занятий осталось все-таки немного времени, и мэтр попросил вновь прибывшую рассказать о себе и прочитать одно стихотворение – для знакомства. Катька тут же встрепенулась, подвинулась на стуле и прочно угнездилась на сиденье, поставила локти на стол и начала рассказывать короткими отрывистыми фразами, гримасничая пальцами и победно оглядывая присутствующих.

– Ну, это самое… Значит, так. Я – внештатный корреспондент газеты «Ленинские искры». Опубликовала одиннадцать очерков, восемнадцать корреспонденций и двадцать два интервью. В прошлом году получила премию на конкурсе юных журналистов. У меня очень хороший слог и нестандартное умение добывать информацию.

В этом месте была сделана пауза: возможно, ожидались аплодисменты слушателей. Их не последовало, и Катька, пожав плечами, продолжила:

– Стихи пишу с рождения, говорят, в младенчестве плакала в рифму. Постоянный автор газеты «Ленинские искры» – десять публикаций стихов. Две публикации в Москве, в «Пионерской правде». Мой литературный псевдоним – Катюша Золотова. Ну, короче, вы должны знать.

Никто не знал никакой Катюши Золотовой и не читал газет «Ленинские искры» и «Пионерская правда». Поэтому собратья по перу молчали, с интересом ожидая продолжения спектакля.

– Короче, начинаю читать тексты.

Она достала из своего планшета толстую пачку листов и сразу включилась в чтение, как будто щелкнули выключателем. Читала она громко, отрывисто, не делая упора на содержание, но подчеркивая голосом сложные рифмы. Рифмы, очевидно, были ее коньком. Содержание же пряталось в тумане, из которого нет-нет да выскакивали странные образы, указывающие на уникальность данного дарования. Море Катюша Золотова называла «шизофреником в стадии ремиссии», а неустойчивый по направлению ветер сравнивала с трехногой табуреткой. Было очевидно, что этого автора в студию примут, ибо она сама в этом не сомневалась.

– Спасибо, – сказал мэтр, когда длинное стихотворение о сумасшедшем море исчерпалось до последней капли. – Достаточно для начала.