Читать книгу "Женский декамерон - Юлия Вознесенская"

Но вот у него начался роман с этой самой радисткой Раечкой. У, стерва! Я до сих пор ее ненавижу. Они встречались вечерами, уже после того, как я отправлялась спать. Не знаю, что у них было и сколько оно продолжалось, но однажды кто-то в шутку сказал мне: «А твой Володька изменяет тебе с Раечкой». Какая это была ревность, дорогие мои! Я вся горела ненавистью и отчаянием, но твердо решила Раечку от Володьки отогнать. И я это сделала. Спросите, какими средствами? А я его отбивала в прямом смысле: если видела, что Раечка к нему приближается, я бросалась на нее и лупила: «Пошла прочь! Это мой жених, а не твой!» Меня стыдили, уговаривали, но я знала одно: Раечку к Володьке я не подпущу. Наконец у моего отца лопнуло терпение и он меня выпорол, да так, что на попе остались красные полосы от ремня. Но женская хитрость моя не знала предела. Я немедленно бросилась к Володьке, при всех сняла штанишки, показала свою попу и сказала: «Вот, видишь, это мне из-за твоей дуры Раечки попало. И папа сказал, что еще попадет, если ты с ней ходить будешь». Понятно, что папа сказал несколько иначе… И что же вы думаете? Сам ли Володька не так уж был привязан к моей сопернице, она ли не выдержала того, что над нашим «треугольником» все потешались и прочили ей отставку, но роман их вскоре завял. После, встречаясь с Раечкой, я неизменно гордо отворачивала голову от поверженной соперницы и никогда с ней не здоровалась, порой получая за это очередной шлепок от папы или мамы.

В чем же еще наша любовь состояла, кроме всех вот этих глупостей? В самой настоящей любви. Когда Володька был свободен от полетов, мы гуляли с ним в лесу вокруг аэродрома, заходили в соседние деревни. Я не помню, о чем мы разговаривали, но наше общение было одной долгой, непрерывной беседой. Трудно теперь представить себе, о чем мог часами и днями разговаривать восемнадцатилетний юноша с пятилетней девчушкой. Я помню лишь состояние ясности, покоя и серьезности вовремя наших бесед. Говорили мы о кузнечиках и их особенной жизни, никому кроме нас с Володькой, не интересной, говорили о войне и жизни взрослых людей. Этот большой мальчик, тоже выбитый из колеи войной, был единственным, кто мог вернуть мне настоящее детство — поле, лес, сказки. Между прочим, сказки мы с ним сочиняли вместе: что увидим, про то и рассказываем. И еще я помню чувство абсолютной защиты, которое давали мне почему-то не мать и отец, а один лишь Володька. Нас часто бомбили. Аэродром был замаскирован под лесок, но его как-то находили фашисты, и тогда мы должны были перебазироваться на новое место. Военный ребенок, я видела раненых и убитых, воронки от бомб и разрушенные дома, сгоревшие самолеты. Помню похороны летчиков, когда на могиле вместо креста ставили пропеллер. Но я была с Володькой и твердо знала, что он защитит меня и от «мессера» в небе, и от мины на земле.

Когда же Володька уходил на задание, а он занимался разведывательной аэрофотосъемкой на своем У-2, я ждала его возвращения, как маленькая женщина. Я не играла, сидела где-нибудь в уголке и прислушивалась: мотор Володькиного самолета я различала издали. Тогда я бежала к летной полосе с ликующим воплем: «Володька летит!» и ни разу не ошиблась.

Однажды он не вернулся из полета. Отцу сообщили, что видели, как на Володьку напал фашистский «мессер» и подбил его, поджег в небе. Об этом узнали все в части, узнала и я. О нем горевали друзья, мои родители. Даже Раечка ходила с заплаканными глазами. А вот я в его смерть не поверила и оказалась права. Мне было холодно и скучно без моего Володьки, я погрустнела, но на все утешения отвечала: «Мне скучно, потому что я Володьку жду. Он скоро вернется». Прошло несколько месяцев, и вот однажды зимой мама вошла в комнату и сказала мне: «Беги скорей, встречай своего Володьку…». Виду мамы при этом был почему-то не слишком веселый, но я на это не обратила внимания. Я как была, не накинув шубейки, выскочила из дома и помчалась к штабной землянке. Там я увидела Володьку и бросилась к нему. Когда я подбегала, кто-то крикнул: «Осторожней!». Но я уже была у него на руках и только почувствовала, что он покачнулся, когда подхватил меня. Кто-то поддержал его — Володька вернулся без ноги, на костылях. И вот еще удивительная вещь, из которой вы поймете, что это и вправду была любовь. Володька в том полете обгорел так, что когда он вернулся, его не сразу узнали: все лицо у него было обтянуто багровой блестящей кожей и на щеках было несколько глубоких светлых рубцов. Но я его не разглядывала и не узнавала, я просто летела к нему, сердцем точно зная — вот он! И опять я помню это чувство полного покоя, любви и защиты, когда мы все сидели за столом, я у него на руках, и Володька рассказывал свои приключения. Я гладила пальцем рубцы на его лице и спрашивала: «Тебе так не больно? А так? А когда я целую?» |

За тот полет Володьке дали капитанское звание, а я ему присвоила новое, более степенное прозвище — «мой капитан Подгореленький». Так его потом и все стали звать. Через месяц ему прислали протез и он летал дальше.

Кончилась война с Германией, пришла пора расставаться нам с капитаном Подгореленьким, с моим Володькой: мы возвращались в Ленинград, а его направили на Дальний Восток. И вот когда мы с ним расставались, Володька сказал мне: «Кончится война с японцами, потом ты подрастешь, станешь взрослой красавицей, тогда я найду тебя и ты будешь моей женой». Я приняла эти слова всерьез, но не поручусь и за то, что сам Володька шутил. В день прощания он ни с кем, кроме меня, не разговаривал. Когда мы уезжали и меня, ревущую, запихивали насильно в «виллис», он сказал: «Прощай, верное мое сердечко, и жди меня».

Шли годы, Володька не возвращался, а я не могла его забыть. Подросла, стала взрослой девочкой и уже стеснялась расспрашивать о нем и родителей. Затаилась и ждала. А в шестнадцать лет начала поиски. Сердце мне говорило, что Володька не забыл меня и тоже ищет. Одно было непонятно: почему он, самый сильный и самый! умный, до сих пор не нашел меня? Я расспрашивала о нем и родителей, и знакомых авиаторов: не знает ли кто о его судьбе? Никто ничего не знал. Но летный мир тоже тесен, и я была уверена, что рано или поздно я о нем услышу. И услышала…

Вы помните, сколько тайн раскрылось после XX съезда? У многих обнаружились родственники, о которых не знали дети, даже у жен появились живые или мертвые мужья, некогда пропавшие в лагерях. Мама, всегда грустно качавшая головой, слыша мои расспросы о Володьке, посадила меня рядышком и рассказала о страшной его судьбе. За тот самый героический полет, из которого Володька чудом вышел живым, его сначала повысили в звании и представили к награде Золотой Звездой Героя Советского Союза, но после, «разобравшись», упрятали в лагерь. Оказывается, Володька посадил самолет в тылу у немцев и, захватив аэрофотосъемку, перебрался к своим через линию фронта, обгоревший и с простреленной ногой. Поначалу из него сделали второго Маресьева, а потом решили, что одного вполне достаточно. И сгинул мой жених на Колыме.

Вот и вся история моей первой любви. А второй любви у меня не было. Смотрела я на мальчиков, своих ровесников, потом на мужчин, когда постарше стала, и ни один из них не казался мне настоящим мужчиной, когда я сравнивала их с моим Володькой. Замуж я так и не вышла, хотя были какие-то попытки… Но когда дело доходило до решения, я всегда говорила себе: «Нет, и этот не Володька, Надо еще подождать». И ничего не дождалась. Защитила докторскую и решила, что пора самой строить семью, без мужиков. Родила вот сына, Володьку, родила и буду воспитывать.