Читать книгу "Последний Фронтир. Том 1. Путь Воина - Вероника Мелан"

— Вам… насколько коротко?

— Под мальчика, — Лин раздражалась все больше.

— Значит, совсем коротко?

— Совсем.

— Можно машинкой?

— Можно хоть бритвой.

Будто получив разрешение на проведение экзекуции без ограничения уровня боли, тетка уязвлено вздохнула — мол, сама напросилась, — щелкнула кнопкой на спинке изогнутого «Бартона» и принялась водить по затылку клиентки зубастой щеткой-наконечником; с шуршанием потекли вниз по накидке длинные пряди.

— И не жалко?

— Не жалко.

Разговоры Белинду не интересовали.

Каштановые с медным отливом прямые волосы, карие глаза и недлинные ресницы. Полукруглые брови, острый нос и такой же острый подбородок, средней толщины губы — если не накладывать макияж, Белинда напоминала себе неприметную и конопатую лисичку. Конечно, с тональным кремом, тушью и стрелками на веках она смотрелась иначе — женственнее, — но себе нравилась и такой — неприметной.

И еще более неприметной ей следовало стать как можно скорее — Килли будет отслеживать ее с помощью записей с уличных камер и искать, конечно же, будет женщину. А она, одетая в кофту, джинсы, кроссовки, с рюкзаком за плечами (который никогда не носила при нем) и короткой стрижкой очень даже сойдет за тощего паренька. По крайней мере, надеялась, что сойдет. Да, сегодня ей требовалось везение, много везения.

Парикмахерша в процессе работы то и дело пыталась завести с хмурой клиенткой разговор, но та лишь смотрела исподлобья и демонстративно хранила молчание — «не лезь» щурились в ответ на «как вам погодка?» темные глаза, «не лезь» — вторили упрямо поджатые губы. И тетка обиженно умолкала, но ненадолго, лишь для того, чтобы через пару минут вновь поинтересоваться тем, не желает ли посетительница полистать журнальчик — «у нас новые, свеженькие» или пристать с заботливым объяснением о том, где в этом маленьком чулане расположен туалет — «вдруг вам понадобится?».

Лин раздраженно жевала губы. Зачем приставать с болтовней, если видишь, что человеку не до тебя? Зачем навязывать лживую заботу, когда просят отвалить? Чтобы к тебе в конце концов повернулись, улыбнулись и сказали: «Какая ты хорошая/учтивая/внимательная?» «Лучше всех» — ведь именно этого желал услышать в жизни каждый? Всеми своими поступками, намерениями и действиями люди не желали ничего, кроме как услышать «я лучше всех, и, значит, лучше других — я самый-самый».

Вместо «ты самая-самая» Белинде хотелось ответить парикмахерше, что она «поганая болтливая черепаха», которая вот уже пятнадцать минут копается с волосами, когда могла бы обрить две или даже три башки наголо за то же время. Нет, нужно аккуратно обровнять затылок и виски, нужно все-таки взять филировочные ножницы и кропотливо выстригать «перья» на челке.

— Я тороплюсь.

— Я уже почти закончила.

— Не нужно филировку. Срежьте ее!

— Всю?

Недостриженная челка, ожидая своей участи, сиротливо застыла между короткими пухлыми пальцами.

— Всю!

— Но…

— Я сказала, что тороплюсь!

Наконец-то зеленоватые глаза в обрамлении густо накрашенных ресниц вспыхнули гневом, и злополучную челку тут же безжалостно срезала машинка.

— Все!

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Они прощались, как враги.

Лин, не глядя на себя в зеркало, поднялась, брезгливым жестом скинула с себя накидку, а парикмахерша, повернувшись объемным задом к посетительнице, принялась сметать щеткой с пола остриженные волосы. И даже зад, не говоря уже о выражении лица, обесцвеченной женщины-мастера, выражали глубочайшее презрение к клиентке-грубиянке.

«Ну и пошла ты!» — витало в пропитанном запахами лака, шампуней и аммиака воздухе.

«И тебе доброго дня, — промолчала Белинда. — Нехер было лезть».

* * *

От парикмахерской до вокзала четыре квартала пешего хода, и их Лин шагала нарочито медленно. Не садилась в автобус, не спешила, хоть и желала сорваться на бег, заставляла себя не оглядываться.

«Веди себя, как пацан. Как спокойный прогуливающийся пацан».

Спокойствия внутри не было. В горле стоял прогорклый вкус спрессованного страха, безнадеги и желания поплакать. Она поплачет, да, но не сейчас, а когда доедет до конечной точки, где бы последняя ни находилась, — когда уедет далеко-далеко отсюда, когда вдруг отпустит навалившаяся на плечи паника «а вдруг Джордан вернулся раньше и уже идет следом?», и неотвратимым и отравленным лезвием войдет в душу правда — полное осознание того, что все безвозвратно изменилось.

Хотелось позвонить Кони, но Белинда лишь крепче впивалась пальцами в лямки рюкзака и переставляла по лужам деревянные ноги — левой, правой, левой, правой. Кони звонить нельзя — звонком Лин подставит подругу. Да и что она скажет ей? «Я украла его деньги и теперь в бегах?» Кони ужаснется, но поймет. И, быть может, даже попросится следом, но так нельзя, ни к чему, неправильно — дополнительный риск, разделенный на двоих…

Стриженая голова казалась слишком легкой и постоянно мерзла, хотелось провести пальцами по мокрому и короткому, оставшемуся после длинных прядей ежику, а еще все-таки хотелось выть — волос, несмотря на то, что Белинда наговорила парикмахерше, было жалко.

«Ладно, отрастут», — убеждала она себя, однако увещевания не помогали. Ножницы будто оставили на душе шрамы — болезненные напоминания о том, что больше никогда и ничего уже не будет, как прежде. Ножницы странным образом лишили ее не только шор на глазах, но и «мозговой» девственности. Срезали тупизну лживых несбыточных надежд и еще сильнее обнажили кровавую правду: Лин уезжает из места, которое любила. Насовсем. Навсегда.

Мерзла голова, мерзли промокшие насквозь ноги. Мерзла душа.

Совсем тоскливо ей сделалось, когда до вокзала, откуда в разных направлениях расходились десятки дорог и блестящих рельсовых полос, осталось всего метров двести. Уже высилось перед глазами двухэтажное бетонное здание, шныряла тут и там разношерстная толпа с сумками, у бетонных парапетов курили мужики с обветренными лицами; с остановки, откуда отправлялись автобусы обратно в город, под стеклянной крышей прятался от дождя народ.

Путь обратно в город для нее закрыт. Добравшись сюда, Лин будто пересекла невидимую черту и осталась совсем одна — одна на полотне судьбы, одна в огромном мире, над которым на многие километры вокруг движутся в неизвестность тяжелые серые облака. Вот и она, как облако, скоро отправится в неизвестном направлении. Где закончит путешествие? Где осядет? Зачем? И что по прибытии в новое место будет ждать ее?

Теперь ей хотелось не плакать — реветь, но она никогда не ревела. Не позволит себе и сейчас, когда руку протягивает щербатая попутчица — та самая незваная новая жизнь, — давай, мол, пошли уже — чего торчишь?