Читать книгу "Ярость ацтека - Гэри Дженнингс"

Из внутреннего двора сквозь зарешеченное окошко донеслись стоны и плач, заставившие меня зажать уши руками. Я не хотел слышать, как рыдает мужчина.

Снова громыхнул гулкий залп, и я непроизвольно вздрогнул, как вздрагивал всякий раз, когда пули ударялись о каменную стену за моей спиной. Сквозь окошко потянуло едким пороховым дымом. Подпрыгнув, я ухватился за прутья оконной решетки и заорал:

– ¡Cabrones!

Эти козлы никогда не услышат жалкий скулеж дона Хуана де Завала. Я ни за что не посрамлю свою ацтекскую кровь проявлением трусости, когда придет мой черед встать перед шеренгой мушкетов. Я умру как благородный воитель из сообщества Ягуара, достойно встречающий так называемую цветочную смерть. Они не дождутся, чтобы я хныкал или молил о пощаде.

Я снова сел и вытер пот с лица грязным рукавом своей рубашки. Изматывающая августовская жара пробиралась в мою камеру через все то же оконце, которое впускало внутрь ужас и смерть с внутреннего двора.

Интересно, кто только что умер по другую сторону стены? Возможно, то был отважный compañero, один из тех, с кем я бок о бок скакал в бой... Ведь люди поднимались по всей стране и прибывали нам на подмогу: сначала сотнями, затем тысячами и, наконец, десятками тысяч. Индейцы вновь становились воинами и сражались, как некогда их предки ацтеки.

Мы разожгли в этом мире пламя.

Закрыв глаза, я уронил голову на руки и прислушался к топоту очередного расстрельного взвода, выходящего на огневую позицию.

Я повидал войну на двух континентах, был свидетелем того, как самые обычные люди в порыве необычайной страсти бесстрашно подставляли грудь смертоносному мушкетному огню, слышал сотрясавший землю под ногами и возвещавший погибель пушечный гром, видел солнце, потемневшее от клубов дыма и черного пороха... Мне доводилось, раненому, лежать на полях алой смерти.

Слишком много боли. Слишком много смерти.

Грохот мушкетных выстрелов снова оторвал меня от воспоминаний, и я вернулся к окошку.

– Цельтесь получше, когда я встану перед вами, ублюдки! Думаете, я боюсь? Да плевать я хотел на смерть!

Конечно, ни один человек в здравом уме не желает себе смерти, однако я готов расстаться с этой жизнью, зная, что мое имя и мои дела не умрут вместе со мной, но будут греметь в веках. Люди станут слагать песни о моих последних часах. Женщины, оплакивая меня, будут сокрушаться, сколь несправедлива была судьба, обрушившая на меня столько невзгод, и восхвалять неудержимую смелость, с которой я тысячу раз вступал в рукопашную, mano a mano, схватку со Смертью, рассказывая, как я неизменно плевал в глаза этой Старухе с Косой, никогда не ведая страха. «Дон Хуан де Завала был mucho hombre, настоящий мужчина!» – воскликнут они, утирая с глаз слепящие их слезы.

Конечно, не исключено, что никаких песен обо мне не сложат и никто слез по мне проливать не станет, но ведь можно человеку помечтать об этом на пороге смерти? Тем паче, что я и есть истинный mucho hombre. Ни один мужчина в Новой Испании лучше меня не держится в седле, не владеет клинком, не сшибает ястреба на лету одним-единственным пистолетным выстрелом и не удовлетворяет тайную печаль женщины. Никакой другой муж, как объявил во всеуслышание сам вице-король, не совершил больше преступлений против Бога, короля и церкви.

Скоро, уже совсем скоро ко мне пришлют священника, чтобы я исповедовался и очистил перед смертью свою душу. И полагаю, на это уйдет немало времени. Ведь я столько всего повидал, оставил свой след во многих местах, участвовал в войнах на двух континентах и любил многих женщин.

Одно лишь только перечисление этих прегрешений наверняка займет бессчетные часы. И не в первый раз священник дарует прощение моей почерневшей от грехов душе, в то время как палач уже будет готовить свои орудия. Другое дело, что эти люди вообще ошибаются, воображая, будто у меня есть душа, которую можно спасти или погубить. Я ведь закоренелый грешник, рожденный с петлей на шее и ногами на крышке готового открыться люка на помосте виселицы.

Но если даже допустить, будто у меня есть душа, то самое темное пятно на ней так и сгниет в этой богом забытой камере, бывшей келье давно умершего пропойцы монаха. Ведь пленившим меня врагам так и не удалось вырвать у меня мою тайну: тут оказались бессильны и дотошные допросы, и гневные постановления судей, и ужасающие орудия пыток. Ничто не смогло развязать мой язык, и никто не знает о том, что проклятые тюремные стены мешают мне свершить мщение над одним из исчадий ада, порождением самого дьявола. И именно незавершенность этого дела, а отнюдь не мысль о пулях, что вскоре пробьют мое сердце, переполняет его яростным отчаянием.

Невзирая на все мои преступления, я человек чести. Я сроду не крал у бедных, ни разу не брал женщину против ее воли и никогда не убивал безоружного. Я был гачупино, тем, кого простые люди называют «носителем шпор», но в отличие от своих собратьев никогда не опробовал эти шпоры на тех, кто слабее меня. Я жил, руководствуясь кодексом кабальеро, следуя заветам мужества и рыцарской чести. А еще я был благородным воителем ацтекского народа, таким же рыцарем, следующим тем же принципам отваги, долга и чести, что и кабальеро. А ведь оба этих кодекса не позволяют сойти в могилу, не смыв пятно со своей репутации.

И потому я уверен: прежде чем пробьет мой час, кто-то, пусть и не я, воздаст по заслугам человеку, чье предательство погубило меня и моих боевых товарищей. И когда это свершится, я с радостью встану перед мушкетами расстрельного взвода и, может быть, даже поймаю пули зубами и выплюну их.

Но вы наверняка спросите: каким образом дон Хуан де Завала – благородный кабальеро, дуэлянт и повеса, снискавший славу как на ристалищах, так и в будуарах дам, – оказался, словно дикий зверь, засажен за решетку, брошен в сырую темницу, где теперь дожидается, когда забьет барабан и расстрельная команда, печатая шаг, выйдет на позицию? Как случилось, что человек, столь исполненный страстей и вожделеющий жизни во всех ее проявлениях, на весь мир прославленный негодяй и злодей, выступил плечом к плечу со священником, мечтавшим принести всем людям свободу? Как вышло, что его окровавленная шпага вступила в бой под сенью священного креста? Почему вдруг кабальеро стал благородным воителем-ацтеком?

По правде говоря – хотя некоторые возразят, что как раз правды-то я частенько чурался, – тогда, как добрый падре оплакивает поражение народа, мои сожаления имеют куда более приземленную, плотскую природу. Чего мне будет недоставать, так это возможности, лежа в постели, любоваться колышущейся во сне обнаженной женской грудью, смаковать хорошую гаванскую сигару и отменный херес, мчаться во весь опор на резвом скакуне, чувствуя на лице свежий ветер... Да, мне много чего будет недоставать.

Но довольно... оставим сожаления для старух, тем паче что мне вскоре предстоит расстаться также и с тем, о чем уж точно не может быть никаких сожалений, – с преследовавшим меня всю жизнь в ночных кошмарах видением собственной смерти. Спору нет, умирать радости мало, и, хоть этого и не минуешь, одного раза более чем достаточно. А уж переживать свою кончину ночь за ночью тысячи раз подряд – это кара, достойная самого дьявола.