Читать книгу "Второй пол - Симона де Бовуар"

По идее, подобная обоюдность могла бы облегчить ее освобождение; когда Геркулес прядет шерсть у ног Омфалы, он скован желанием – так почему же Омфале не удалось надолго захватить над ним власть? Медея, чтобы отомстить Ясону, убивает своих детей: эта дикая легенда наводит на мысль, что женщина через свою связь с ребенком могла бы приобрести устрашающее влияние. Аристофан в «Лисистрате» изобразил забавное собрание женщин, попытавшихся сообща использовать в общественных целях потребность, которую испытывают в них мужчины, – но это всего лишь комедия. Легенда гласит, что похищенные сабинянки упорно противились желаниям похитителей, но что мужчины волшебным образом одолели их сопротивление, отхлестав их кожаными ремнями. Биологическая потребность, ставящая самца в зависимость от самки – сексуальное желание и желание иметь потомство, – не дала женщине социального освобождения. Хозяин и раб тоже связаны обоюдной экономической потребностью, которая не дает свободы рабу. Ведь хозяин в отношении к рабу не полагает своей потребности в другом; он властен удовлетворять эту потребность и никак ее не опосредует; раб же, в силу своей зависимости, надежды или страха, напротив, интериоризирует потребность в хозяине; потребность, даже если она одинаково насущна для обоих, всегда играет на руку угнетателю против угнетенного – именно поэтому, к примеру, так медленно шло освобождение рабочего класса. А женщина всегда находилась если не в рабстве, то по крайней мере в вассальной зависимости от мужчины; мир никогда не принадлежал на равных обоим полам; и хотя сегодня положение женщины постепенно меняется, оно по-прежнему остается глубоко ущербным. Почти во всех странах закон не наделяет ее равным с мужчиной статусом, а зачастую и существенно поражает в правах. И даже когда ее права теоретически признаются, они в силу долгой привычки не получают конкретного воплощения в нравах. С экономической точки зрения мужчины и женщины – это почти две касты; при прочих равных условиях мужчины имеют более выгодное положение, более высокую зарплату, большие шансы на успех, чем их свежеиспеченные конкурентки; они занимают гораздо больше мест в промышленности, в политике и т. д., причем находятся на самых важных постах. Помимо конкретных полномочий, они облечены еще и авторитетом, который поддерживается всей традицией воспитания детей: настоящее включает в себя прошлое, а в прошлом историю творили исключительно мужчины. В момент, когда женщины начинают участвовать в освоении мира, этот мир еще по-прежнему принадлежит мужчинам; мужчины в этом не сомневаются, а женщины почти не сомневаются. Отказаться быть Другим, отказаться быть пособницей мужчины значило бы для них отречься от всех преимуществ союза с высшей кастой. Мужчина-сюзерен гарантирует женщине-леннику материальную защищенность и возьмет на себя оправдание ее существования: она избегает не только экономического риска, но и метафизического риска свободы, ставящей себе цели без посторонней помощи. В самом деле, в любом индивиде, наряду с притязанием утвердить себя как субъекта – притязанием этическим, – живет и искушение избегать свободы и сделать себя вещью: это пагубный путь, ибо пассивный, отчужденный, потерянный индивид оказывается во власти чужих воль, отрезанным от своей трансцендентности, утратившим всякую ценность. Но это легкий путь: тем самым он избегает тревоги и напряжения подлинного существования. То есть мужчина, конституирующий женщину как Другого, встретит в ней глубокое понимание и соучастие. Итак, женщина не отстаивает себя как субъекта потому, что не имеет для этого конкретных средств, потому, что переживает необходимую связь с мужчиной, не полагая ее обоюдной, и потому, что нередко находит удовольствие в своей роли Другого.

Но сразу же встает вопрос: а как началась вся эта история? Понятно, что дуализм полов, как и всякий дуализм, выразился в некоем конфликте. Понятно, что если один из участников конфликта заставил признать свое превосходство, то это превосходство неизбежно закрепилось как абсолютное. Непонятно только, почему именно мужчина изначально взял верх. Женщины, по-видимому, тоже могли бы одержать победу; или борьба могла бы вестись вечно. Почему же этот мир всегда принадлежал мужчинам и только сегодня положение вещей начинает меняться? И во благо ли эта перемена? Приведет ли она к тому, что мужчины и женщины поделят мир поровну, или нет?

Вопросы эти отнюдь не новы; на них уже дано немалое число ответов; но именно тот факт, что женщина – это Другой, опровергает все оправдания, когда-либо предложенные по этому поводу мужчинами: они слишком явно продиктованы их корыстным интересом. «Все, что написано мужчинами о женщинах, должно быть поставлено под сомнение, ибо мужчина – одновременно и судья, и сторона в процессе», – сказал в XVII веке Пулен де ля Барр, малоизвестный феминист. Везде и во все времена мужчины во всеуслышание объявляли о том, как они довольны чувствовать себя венцами творения. «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, не сотворивший меня женщиной», – говорят иудеи на утренней молитве, тогда как их супруги смиренно шепчут: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, создавший меня по воле Своей». Среди благодеяний, за которые Платон благодарил богов, первым было то, что они создали его свободным, а не рабом, вторым – что он мужчина, а не женщина. Но мужчины не могли бы в полной мере пользоваться этой привилегией, если бы не считали ее основанной в абсолютном и вечном: свое превосходство они попытались перенести в право. «Поскольку составителями законов и сводов законов были мужчины, они обернули их к пользе своего пола, а юристы превратили законы в принципы», – пишет тот же Пулен де ля Барр. Законодатели, священники, философы, писатели, ученые наперебой доказывали, что подчиненное положение женщины угодно Небесам и полезно на земле. Выдуманные мужчинами религии отражают эту волю к господству: их оружием стали легенды о Еве, о Пандоре. Как явствует из приведенных нами цитат Аристотеля и Фомы Аквинского, они поставили себе на службу философию и теологию. Со времен Античности сатирики и моралисты с удовольствием живописали женские слабости. Известно, какие страстные обвинения выдвигались против них во французской литературе на протяжении всей ее истории: Монтерлан продолжает традицию Жана де Мёна, хоть и с меньшим воодушевлением. Порой эта враждебность выглядит обоснованной, часто беспричинной; на самом деле за ней кроется более или менее ловко замаскированное стремление оправдать себя. «Гораздо легче обвинить один пол, нежели извинить другой», – сказал Монтень. В некоторых случаях процесс самооправдания очевиден. Поразительно, к примеру, как римское право, ограничивая права женщины, ссылается на «глупость и легкомыслие женского пола» именно тогда, когда в результате ослабления семьи женщина начинает представлять опасность для наследников мужского пола. Поразительно, как в XVI веке, чтобы удержать замужнюю женщину под опекой, ссылались на авторитет святого Августина, говорившего, что «женщина – тварь хилая и ненадежная», тогда как за незамужней признавалось право распоряжаться своим имуществом. Монтень прекрасно понимал произвол и несправедливость назначенного женщинам удела: «Женщины нисколько не виноваты в том, что порою отказываются подчиняться правилам поведения, установленным для них обществом, – ведь эти правила сочинили мужчины, и притом без всякого участия женщин. Вот почему у них с нами естественны и неминуемы раздоры и распри», но до того, чтобы стать их защитником, он не доходит. Только в XVIII веке люди глубоких демократических убеждений рассматривают этот вопрос объективно. Среди прочих Дидро неустанно стремится доказать, что женщина – такой же человек, как и мужчина. Чуть позже ее пылко защищает Стюарт Милль. Но эти философы исключительно беспристрастны. В XIX веке спор о феминизме снова становится спором сторонников и противников; одним из следствий промышленной революции стало участие женщины в производительном труде: с этого момента феминистские требования выходят из области теории и обретают экономические основания; это еще сильнее ожесточает их противников; хотя господство земельной собственности уже пошатнулось, буржуазия цепляется за старую мораль, согласно которой прочная семья служит гарантией частной собственности: чем реальнее становится угроза женской эмансипации, тем настойчивее женщину отправляют к домашнему очагу; даже внутри рабочего класса мужчины пытались затормозить освобождение женщин, потому что видели в них опасных конкуренток, тем более что те привыкли работать за низкую зарплату. Доказывая неполноценность женщины, антифеминисты пустили в ход уже не только религию, философию и теологию, как прежде, но и науку – биологию, экспериментальную психологию и т. д. За другим полом соглашались признать разве что «равенство в различии». Эта популярная формула весьма показательна: именно ее используют по отношению к американским неграм в системе джимкроуизма; но подобная, так сказать эгалитарная, сегрегация повлекла за собой только предельные формы дискриминации. Совпадение вовсе не случайное: механизм самооправдания по отношению к низшей расе, касте, классу или полу всегда один и тот же. «Вечная женственность» – эквивалент «негритянской души» и «еврейского характера». Правда, еврейская проблема в целом сильно отличается от двух других: еврей для антисемита не столько нижестоящий, сколько враг, и в этом мире за ним не признается вообще никакого места; скорее его хотят уничтожить. Но между положением женщин и положением негров есть глубокие аналогии: и те и другие сегодня освобождаются от одного и того же патернализма, а прежняя правящая каста хочет поставить их обратно «на свое место», то есть на то место, какое она им отвела; в обоих случаях она рассыпается в более или менее искренних похвалах добродетелям «хорошего негра» с его неразумной, детской, веселой душой – смиренного негра – и «настоящей женщины», то есть женщины легкомысленной, инфантильной, безответственной – покорной мужчине. В обоих случаях аргументы она черпает в созданном ею же положении вещей. Известна шутка Бернарда Шоу: «Белый американец, по сути, вынуждает негра чистить сапоги, а потом делает из этого вывод, что тот ни на что не годится, кроме как чистить сапоги». Тот же порочный круг мы обнаруживаем во всех аналогичных обстоятельствах: когда индивида (или группу индивидов) держат за низшего, значит он и есть низший; но нужно условиться о значении глагола быть; подмена в том, что ему придают субстанциальное значение, тогда как он имеет гегелевский динамический смысл: быть – это стать, это быть сделанным таким, каким мы являем себя; да, сегодня женщины в целом суть низшие существа по сравнению с мужчинами, то есть их положение открывает перед ними меньше возможностей; вопрос в том, суждено ли такому положению вещей длиться вечно.