Читать книгу "Ноль К - Дон Делилло"

Когда отец ушел, я решил, что быть брошенным – или полуброшенным – ребенком не так уж и страшно. Мы с мамой друг друга понимали, доверяли друг другу. Переехали в Квинс, в так называемую квартиру с садом, только никакого сада там не было. И это нас обоих устраивало. Я отрастил волосы, распрощался со своей туземной прической. Мы с мамой ходили гулять вместе. Ну разве американские мамы и их сыновья-подростки это делают? Она не читала нотаций – может, только изредка – по поводу моего девиантного поведения. Мы ели безвкусную еду, гоняли теннисный мячик на городском корте.

Но вернемся к священнику в рясе и к его большому пальцу, втершему, вживившему горстку пепла в мой лоб. И в прах возвратишься. Я бродил по улицам, хотел, чтоб на меня смотрели. Разглядывал свое отражение в витринах. Я не понимал, что это было. Какой-то сумасбродный благоговейный жест? Или насмешка над Святой Матерью Церковью? Или я старался во что бы то ни стало привлечь чей-то взгляд? Хотелось проходить с этой меткой много дней, много недель. Когда я вернулся домой, мама, увидев меня, отстранилась, будто хотела рассмотреть получше. Моментально произвела оценку. Я сдержал улыбку, свой оскал могильщика решил не демонстрировать. Какая скука эти среды, сказала она, и во всем мире так. Горстка пепла, малюсенькая, и среда, и почему-то все об этом помнят.

Со временем мы с отцом вновь начали сближаться, постепенно преодолевая разделявшие нас противоречия, и, когда он решил помочь мне уладить кое-какие дела с учебой, я не возражал, но его дел сторонился как мог. А спустя еще несколько лет – уже в другой жизни, кажется, – я познакомился с женщиной, что сидела теперь передо мной, и голова ее клонилась к лучу света от настольной лампы.

И наконец, в третьей жизни – ее жизни – Артис открыла глаза и увидела напротив меня.

– Джеффри…

– Я вчера приехал, поздно вечером.

– Росс мне сказал.

– И, как видишь, не шутил.

Я взял ее за руку. Кажется, и сказать было больше нечего, но мы проговорили час. Она почти шептала, и я тоже – это казалось уместным в таких обстоятельствах и в такой обстановке: мертвая тишина в длинных коридорах, ощущение замкнутого пространства, изоляции, новое слово в ленд-арте – погруженные в анабиоз человеческие тела.

– С тех пор как я здесь, мои мысли все время сосредоточены на мелочах, а потом на мелочах в этих мелочах. Сознание будто разматывается, раскручивается в обратную сторону. Я вспоминаю давно забытые подробности. Размышляю о том, что когда-то от меня ускользнуло или показалось незначительным, не заслуживающим воспоминания. Это болезнь, конечно, а может, лекарства. Я заканчиваюсь, иссякаю.

– На время.

– Тебе трудно в это поверить? Мне нет. Я изучила вопрос.

– Само собой.

– Ты настроен скептически, конечно. Скептицизм необходим. Но однажды начинаешь понимать: есть то, что больше и долговечнее.

– Простой вопрос. Практический, не скептический. Почему ты не в хосписе?

– Росс хочет, чтобы я была рядом. Доктора навещают меня регулярно.

Через толпу слогов в последнем слове Артис пробилась с трудом и стала говорить медленнее.

– Или катят по коридорам в темную кабину, и мы ездим по шахте вверх-вниз, а может, вправо-влево. В конце концов отвозят в кабинет – смотрят, слушают, ни слова не говорят. Здесь где-то сиделка есть. Может, и не одна. Мы с ней на китайском разговариваем. Или с ним.

– Ты думаешь о том, в какой мир тебе предстоит вернуться?

– Я думаю о каплях воды.

Я ждал.

– Думаю о каплях воды, – повторила она. – Стою, бывало, в душе и наблюдаю, как капля медленно ползет по прозрачной душевой занавеске. Все мое внимание сосредоточено на капле, капельке, маленькой сфере, я жду: вот сейчас она докатится до рубчика или складки и начнет менять форму, – а струя воды лупит меня по голове. Сколько лет этому воспоминанию? Двадцать, тридцать? Не знаю. О чем я в тот момент думала? Не знаю. Может быть, в каком-то смысле я наделяла эту каплю жизнью. Одушевляла, анимировала. Не знаю. А пожалуй что я вообще ни о чем особенно не думала. По голове хлещет струя воды, холоднющая, а я даже руки не протяну, чтоб ее отрегулировать. Мне нужно только одно: смотреть на каплю, как она вытягивается, мутнеет. Нет, она не может мутнеть, она слишком чиста и прозрачна. И я стою, по голове хлещет вода, и думаю: нет, не мутнеет. Мутнеет от грязи или слизи, это простейшая жизнь на дне океана – жизнь микроскопических морских существ.

Она говорила, как привидение, замолкала, размышляла, припоминала, а когда возвратилась в это мгновение, в эту комнату, ей пришлось взять меня, Джеффри, сына такого-то, и снова поместить, усадить напротив. Меня называли Джеффом – все, кроме Артис. Она произносила этот лишний слог своим мягким голосом, и я чувствовал: я есть или у меня есть второе я, некто более достойный и надежный, человек, который ходит, расправив плечи, – начисто выдуманный.

– Иногда в темной комнате, – сказал я, – мне хочется закрыть глаза. Я выхожу в комнату и закрываю глаза. В спальне подхожу к комоду рядом с кроватью, на котором лампа стоит. И закрываю глаза. Может, я подчиняюсь темноте? Не знаю даже. Может, я приспосабливаюсь? Позволяю темноте мной командовать? Что это? Так ведет себя ребенок со странностями. Каким я и был. Но я до сих пор так делаю. Вхожу в темную комнату, бывает, подожду немного, постою в дверях, а потом закрываю глаза. Может, я испытываю себя, делая темноту еще темнее?

Помолчали.

– Делаем что-то, потом забываем, – сказала Артис.

– Только вот мы не забываем. Такие, как мы.

Хорошо прозвучало. Такие, как мы.

– Маленькая шероховатость, личная особенность. Росс об этом говорит. Говорит, что я как другая страна. Мелочи и мелочи в этих мелочах. Вот так я теперь существую.

– В темной спальне пробираюсь к комоду, пытаюсь определить, где стоит настольная лампа, а потом дотрагиваюсь до абажура или нащупываю его, просовываю под него руку, чтобы найти рычажок, переключатель, кнопку и включить свет.

– А потом открываешь глаза.

– Думаешь? Ребенок со странностями ведь может и не открыть.

– Но только по понедельникам, средам и пятницам. – Она с трудом восстановила привычную цепочку дней.

Из дальней комнаты кто-то вышел – женщина в сером комбинезоне, с темными волосами и смуглым деловитым лицом. На руках у нее были перчатки из латекса, она встала наизготовку за спиной у Артис и посмотрела на меня.

Пора уходить.

Артис тихо проговорила:

– Это лишь я, стоящее в ванне тело, человек, отгороженный полиэтиленовой занавеской, который наблюдает, как капля воды скользит вниз по мокрой занавеске. Эта минута настала и будет забыта. Она кажется неразложимой. О ней ни разу не вспомнят, пока не начнется обратная перемотка. Может, поэтому она не кажется особенной. Это лишь я. Я не думаю о ней. Я просто проживаю ее и забываю. Однако не навсегда. Забываю, но вспоминаю теперь, в этом необычном месте, где все, что я когда-либо говорила или делала, о чем думала, под рукой, прямо тут, и можно это все собрать, упаковать, чтоб оно не потерялось, когда я проснусь в следующей жизни.