Читать книгу "Чужие деньги - Фридрих Незнанский"

— Довбуш плечи пидставляе, Штефан в Довбуша сгреляе… — Слава начинал сердиться, пытаясь донести до присутствующих содержание отчего-то очень важной для него песни.

— Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает Довбуш мой, — под общий хохот завершила Нинка. — Дядя Слава, вы лучше расскажите своими словами, что в этой песне происходит, а то ничего не понятно.

— Довбуш приходит к Штефановой жене, та не хочет ему отпирать двери, Довбуш ломает двери, за дверью почему-то оказывается Штефан, который стреляет в Довбуша… — подключился к обсуждению Турецкий. — Криминалистический казус какой-то! Ты, Слава, давай опиши, как положено, состав преступления.

И Слава, пользуясь комментариями, помещенными в конце песенника, наложил исторические факты. Олексу Довбуша, благородного разбойника, защищавшего украинских крестьян от польских панов, неоднократно пытались убить по приказу угнетателей, которым он здорово мешал, но никому это не удавалось. Удалось это сделать совершенно постороннему человеку, крестьянину Штефану, в чью жену, Ксению, Довбуш был влюблен. Угрозами или лаской, Штефан принудил Ксению назначить знаменитому любовнику свидание, а сам спрятался за дверью с ружьем. В самый последний момент Ксения пожалела Довбуша и отказалась отпирать ему двери, но он, раздосадованный непонятным женским капризом, сам вломился в дом. Штефан застрелил его.

История не показалась Турецкому особенно примечательной: такого добра не счесть в фольклоре любого народа. Но, очевидно, Довбуш и Штефан продолжали вращаться в его голове, потому что на реплику Кости Меркулова «Убит американский журналист Питер Зернов» он отозвался:

— Его застрелили? Баллистическую экспертизу уже провели?

Костя воззрился на подчиненного с недоумением:

— Зернов не был застрелен. Его взорвали в собственной квартире. А что, ты располагаешь иными сведениями?

— Нет. Так, ерунда. Накануне отмечали праздники со Славой Грязновым.

— Так-так. Знаю я ваши отмечания, — заметил воздержанный в алкоголе Меркулов.

— Почему? Неплохо посидели, обменялись подарками. А вот от тебя подарок я получаю только сейчас. Надо полагать, ты меня хочешь осчастливить делом Зернова?

— Осчастливлю, Саша, всенепременнейше осчастливлю. Это большая честь — работать над таким заданием.

С юных лет Турецкий усвоил, что, когда начальство говорит о важности, нужности и благородстве того или иного дела, значит, собирается спихнуть на плечи подчиненного совсем уж невозможную гадость. Усвоил и то, что спорить в подобных случаях бесполезно.

— Да кто такой был этот Зернов? — сделал Турецкий слабую попытку отбиться, за что получил по полной программе:

— Питер Зернов? Неужели не слышал? Ну и ну! Главный редактор русского отделения американского журнала «Мир и страна»!

— Эмигрант?

— Внук эмигрантов. Его дедушка, белогвардейский генерал, сначала отбыл в Чехию, а потом, перед Второй мировой войной, в Америку: Впрочем, ты сам почитаешь.

И выложил на стол перед Турецким толстенную папку, при виде которой у следователя по особо важным делам защемило где-то в желудке — той области, которая чутче всего реагирует на неприятности.

— Надеюсь, тут не одни только дела давно минувших дней?

— Дела в основном сегодняшние. Я тут попросил разыскать некоторые предварительные материалы. Ознакомься. Думаю, у тебя сразу появятся несколько версий…

Ага. Как и следовало ожидать. Хреновы дела твои, Турецкий. Если версий много, значит, скорее всего, ни одна из них ни к чему не приведет. Что ж, ситуация обычная. Независимо от того, приведет к чему-то или нет, каждую линию надо тщательно раскапывать… Такова, как говаривал один давний знакомый, се ля ва. Впрочем, знакомый не был следователем по особо важным делам.

— Понял. Разрешите идти?

— Идите, генерал Турецкий, — позволил Костя. И тут же снизил официальный тон: — Да, чуть не забыл: с тобой должны связаться из американского посольства. Пресс-атташе Тимоти Аткинс был другом Зернова…

Миновать подъезд, где в прежние времена выстраивались толпы за визой на выезд в страну обетованную Америку из нищей тогда России, удалось легко. Следователя по особо важным делам принимали с должной учтивостью. На лице Тимоти Аткинса, пухловатом, без морщин, с на редкость чистой розовой кожей, Турецкий не прочел особенной скорби. Что ж, не по всем утраченным друзьям мы одинаково скорбим. В конце концов, и английское слово «friendship» значит не то же, что русское «дружба»: скорее, знакомство, приятельство, что ли…

— Присаживайтесь, пожалуйста, — пригласил Аткинс. — Александр…

— Борисович.

— Александр Борисович. Вы будете вести дело Питера?

Последовал некоторый обмен учтивыми, но малоинформативными фразами. Пресс-атташе удивительно хорошо, без акцента, говорил по-русски, и Турецкий не смог ему об этом не сказать.

— Это все Питер, — понял Тимоти. — Для практики я в студенческие годы много говорил с ним по-русски. Он же приохотил меня к вашей великой литературе.

«Вашей великой литературе» прозвучало уверенно, а вот употребляя редкий, с ореолом добротной устарелости, глагол «приохотить», американец улыбнулся, словно ступал по гладкому льду и заранее просил извинить, если поскользнется.

— Господин Аткинс, — не мог не задать вопрос Турецкий, — когда вы в последний раз видели Питера, он не производил впечатление угнетенного или встревоженного? Он ничего не рассказал вам о своих проблемах?

— Боюсь, даже если рассказал, мои сведения безнадежно устарели, — развел розовыми ладонями Тимоти Аткинс. — Мы с Питером в последний раз встречались год назад.

Вот тебе на. От Котельнической набережной до американского посольства — рукой подать. Чуть-чуть большее расстояние лежало между посольством и редакцией журнала, где работал Питер. Тем не менее двое друзей, достигших высот, каждый в своей профессиональной деятельности, не испытывали потребности почаще преодолевать это расстояние. Саша Турецкий и Слава Грязнов не смогли бы обойтись друг без друга целый год… Лишнее доказательства различия между дружбой и «фрэндшипом».

— И все же, — настаивал Турецкий, — он на что-нибудь жаловался? Или — на кого-нибудь?

— Питер не любил жаловаться. В нем соединялось несоединимое. Для всех журналист Зернов казался открытым, дружелюбным, рубаха-парнем, — вновь ощущение скольжения по тонкому льду, — но это камуфляж. Зернов, которого помню я, был закрытым, сложным человеком. Сложность психологии была у него чисто русская, как у героев Толстого, и это соединялось с американским «privacy» — это слово даже Питер не переводил, признавая, что в русском языке для него нет синонима. — Чувство охране… охранительности личной жизни. Мы не затрагивали вопросы личной жизни. Мы обсуждали политические события… вспоминали прошлое…

— Какие политические события вы обсуждали?

— Прежде всего угрозу современному цивилизованному миру со стороны ислама. Я придерживаюсь той позиции, что радикализм взглядов порождается бедностью и, экономически помогая мусульманским странам, мы можем способствовать снижению агрессивности фанатиков. Питер спорил со мной, доказывал, что агрессивность заложена в самой сущности ислама, и деньги, выделенные в помощь фанатикам, будут потрачены на выращивание новых убийц. Он считал, что заслоном на их пути должна стать Россия, которая сейчас, к сожалению, слишком слаба. Экономический рост — иллюзия: коррупция способна свести к нулю любой экономический рост.