Читать книгу "Семь главных лиц войны. 1918-1945. Параллельная история - Марк Ферро"

Гнев и отчаяние, испытанные Адольфом Гитлером, овладели всеми, когда стали известны условия Версальского договора. Согласно статье 231 Германии вменялся в вину военный ущерб, который она нанесла как агрессор. Ей пришлось не только выплачивать репарации и столкнуться с унизительным отказом в приеме в Лигу Наций, но и потерять исконно немецкие земли вопреки декларированному праву народов на самоопределение. В том же праве было отказано и австрийцам, которые после распада Габсбургской империи попросили о присоединении к рейху.

Большинство общественности кипело возмущением в адрес «ноябрьских преступников», т. е. подписавших Версальский договор христианских и социал-демократов, которых и так уже подозревали в том, что своей революционной агитацией они наносят армии предательский удар в спину. Безусловно, этот миф был создан в какой-то степени не без участия самих подписантов, упорно критиковавших политическое и военное руководство. Но прежде всего он исходил от верховного командования, которое сразу же после провала наступления в июле 1918 г. стало настаивать, чтобы канцлер Максимилиан Баденский подписал перемирие, прежде чем противник вторгнется в пределы страны{3}. По сути, вера в существование внутреннего врага сложилась во время войны, изначальный смысл которой постепенно почти забылся из-за яростного противостояния пацифистов и националистов. Последние, а еще в большей степени бойцы добровольческих корпусов, у которых отняли их победу над большевиками в Прибалтике, пережили сильное потрясение. Не меньшее потрясение испытали все, кто не понимал, почему их страна согласилась признать себя побежденной. Во многих отношениях война была, конечно, окончена. Но в головах людей она все равно продолжалась{4}.

Неприятие Версальского мира — иностранного «диктата», осуждение «ноябрьских предателей» сопровождалось отторжением демократического режима, привезенного в Веймар в обозе победителей. Демократия рассматривалась как «мальчик на побегушках у держав-победительниц». В одном только Мюнхене, где демобилизованный капрал Адольф Гитлер вновь встретился с товарищами по окопам, насчитывалось около пяти десятков общественных объединений, которые по пивным активно обсуждали сложившуюся ситуацию и вовсю клеймили виновников поражения, стыдя их за предательство.

Но это еще не все.

Пока шла война, жизнь в Германии текла по-прежнему. Военные действия разворачивались за пределами немецкой территории, и только с приходом Ноябрьской революции 1918 г. вооруженные стычки и забастовки внезапно прервали повседневный, обычный ритм жизни — повсюду воцарился хаос{5}. После восстания вдохновленных российским Октябрем спартаковцев, которое объединенными усилиями подавили социал-демократы и армия, за улицу, это новое поле битвы, начали борьбу добровольческие корпуса и вооруженные формирования политических организаций. Германия превратилась в «сумасшедший дом». «Страну трясет, — писал Гитлер. — Если бы житель Луны спустился на землю, то просто не узнал бы Германию. Он сказал бы: неужели это прежняя Германия?»

Для него, как и для всех остальных участников праворадикальных группировок, состоявших на тот момент из демобилизованных военных и членов былых политических партий, от которых остались одни осколки, вина за все происходящее лежала на тех разлагающих силах, что именовались марксистскими партиями и чья политическая риторика приводила его в бешенство еще до начала войны. «Они отрицали и отбрасывали все: нацию — выдумку капиталистического класса, понятие родины — инструмент буржуазии, созданный для эксплуатации рабочего класса, верховенство закона — способ подавления пролетариата, школу — призванную растить рабов, религию — средство лишить людей сил, мораль — основу глупого долготерпения, годного лишь для баранов, и т. д. Не осталось ничего чистого и святого, что они не изваляли бы в грязи!» («Майн кампф»){6}.

В качестве разлагающих элементов, постоянно настроенных критически, он обличал также иностранцев, чужаков, которые еще в Вене «загрязняли чистоту немецкой расы». «Конгломерат рас, находившийся там, этническая смесь чехов, поляков, венгров, русинов, сербов, хорватов и пр., казался мне отвратительным. Не говоря уж о бацилле, разрушающей человечество, — евреях и снова евреях»{7}.

Потому-то, по его признанию, он и покинул Вену. Этот город вообще ассоциировался в его жизни с постоянными поражениями и неудачами. Там он два раза проваливался на вступительных экзаменах в Высшую школу изобразительных искусств. Там познал лишения, постигшие его как непризнанного художника, и вынужден был продавать свои акварельные рисунки, выдавая их за почтовые открытки. В Мюнхене, где Адольф продолжил свое прозябание, он мог, по крайней мере, дышать «чисто немецким воздухом» и в 1914 г. завербовался в баварскую армию{8}.

Однако дорогой его сердцу Мюнхен, как, впрочем, и Берлин, повидал ужасы революции. Ее певец, «бродяга, чуждый стране и расе», большевик Курт Эйснер, мечтал сплотить всех «благодаря правлению добра, но, поскольку считал, что Германия несет свою долю ответственности за развязывание войны», был убит, так же как в Берлине — спартаковцы Карл Либкнехт и Роза Люксембург.

И ведь все они евреи.

Евреями, по мнению Гитлера, являлись также «Исаак Цедерблюм, иначе Ленин, и его венгерский ученик Кон, иначе Бела Кун, владелец роскошного гарема, насильник и растлитель невинных девиц»{9}. Бела Кун действительно был еврей, однако гарема не имел, а Ленин и евреем не был (хотя в антибольшевистских кругах поговаривали, что в лице его бабушек и дедушек сошлись «татары, немцы и евреи — три извечных врага России»), Но Гитлера все это не волновало. Что же касается Либкнехта и Розы Люксембург, то они всегда чувствовали и называли себя не евреями, а социалистами.

Правда и ложь причудливо перемешивались в представлениях о русской революции, складывавшихся на основании свидетельств беженцев, белоэмигрантов и вместе с тем текстов, исходивших из самой Красной России, — например, писаний латыша Лациса, одного из основателей ВЧК. Он пояснял: «Мы, большевики, уничтожаем буржуазию как класс», — и с явными интонациями Сен-Жюста (изрекшего когда-то: «Королей не судят, их свергают») утверждал, что принадлежность к буржуазному сословию сама по себе уже делает человека «врагом революции».

Можно представить, какой страх внушали подобные рассказы и теории после революции спартаковцев, когда образовалась мощная Коммунистическая партия Германии (КПГ). «Необходима сила, которая будет отвечать ей таким же насилием», — растолковывал Гитлер собиравшимся в пивных города членам многочисленных мелких ультраправых группировок. Он встал на борьбу с большевизмом и с евреями, вскоре, по примеру одного из своих духовных учителей Дитриха Эккарта, объединив и то, и другое под общим названием иудеобольшевизма.

Истоки гитлеровского антисемитизма

Гитлер не всегда был антисемитом. До 1919 г. эта его характерная черта никак себя не проявляла, если верить «Майн кампф», где он повествует о своем прошлом. Проживая в Вене, например, он подобных настроений не выражал, хотя и часто вращался в антисемитских кругах. Это прекрасно показала Бригитта Хаман, напомнив о привязанности, которую питал Адольф к врачу своей матери, еврею по национальности. Она поведала также, что, вопреки расхожим слухам, в приемной комиссии, не принявшей Гитлера в Венскую высшую школу изобразительных искусств, не было ни одного еврея. Если раньше, в родном городе Линц, он и испытывал некоторую ксенофобию, то ее вызывали, скорее, чехи, стекавшиеся туда во все большем количестве. В известной нам переписке Гитлера времен Первой мировой войны ничего антисемитского нет{10}.