Читать книгу "Кошки - Дорис Лессинг"

Она ласково гладила ее и плакала. Это свое ощущение я помню — ощущение бесполезности ее слез, потому что я не могла понять, что это слезы бессилия.

Как только мама уехала, отец повторил несколько раз: «Ну, это надо сделать, правда ведь?» Да, надо; и он позвонил в город ветеринару. Телефонная линия была одна на двадцать фермеров, так что требовалось подождать, пока будут обсуждены все сплетни и пересказаны новости с ферм; потом позвонить на станцию, попросить дать связь с городом. Наконец линия освободилась. Потребовался час, может, два. От этого было еще хуже: от необходимости ждать, глядя на котов, желая, чтобы это жуткое дело скорее закончилось. Мы сидели бок о бок на столе в столовой, ожидая своей очереди сделать свой персональный звонок. И вот наконец дозвонились до ветеринара, который объяснил, что наименее жестокий способ уничтожить взрослых котов — подвергнуть их действию хлороформа. Но ближайший магазин химикатов находился в Синойе, в двадцати милях. Мы поехали туда, но в магазине был выходной. Из Синойи мы позвонили в Солсбери и попросили ветеринара на следующий день отправить нам с поездом большую бутыль хлороформа. Он сказал, что попытается. Тот вечер мы провели возле дома, под звездами, как делали всегда, если не было дождя. Мы оба чувствовали себя жалкими, виноватыми. И рано отправились спать. На следующий день была суббота. Мы поехали на железнодорожную станцию, но хлороформа нам не привезли. В воскресенье кошка родила шестерых котят — все ущербные, у каждого какой-то свой дефект. Это результат родственного скрещивания, объяснил отец. Если это так, то поразительно: менее чем за год от нескольких здоровых зверьков появилась целая армия косматых больных уродов. Слуга уничтожил новорожденных; прошел еще один ужасный день. В понедельник мы поехали на станцию, встретили поезд и вернулись домой с хлороформом. Моя мать должна была вернуться вечером того же дня. Мы взяли большую герметичную банку из-под печенья, засунули в нее старого, печального, больного кота вместе с тампоном, пропитанным хлороформом. Я никому не посоветую этот способ. Ветеринар говорил, что результат будет мгновенным; ничего подобного!

В итоге мы окружили котов и загнали их в комнату. Отец вошел в помещение, вооружившись револьвером, оставшимся у него еще с Первой мировой, — он сказал, что револьвер надежнее, чем дробовик. Звучали выстрел за выстрелом, и снова, и снова. Еще не отловленные коты, почуяв, что их ждет, бесновались и орали на весь буш, люди гонялись за ними. В какой-то миг отец вышел из комнаты совершенно белый, губы сжаты, в глазах слезы. Его стошнило. Он долго ругался, а потом вернулся в комнату и продолжил стрельбу. Наконец он вышел. Слуги отнесли трупы в заброшенный колодец.

Некоторые коты скрылись — трое так и не вернулись в наш кровожадный дом и, видимо, со временем одичали. Когда мама вернулась из поездки и сосед, который ее подвез, уехал, она безмолвно и тихо прошла по дому, в котором теперь осталась одна кошка, ее старая любимица, спавшая на ее кровати. Моя мать не просила оставить эту кошку — кошка была старой и не очень здоровой. Но она ее искала, после чего долго просидела, гладя свою любимицу и разговаривая с ней. Потом вышла на веранду. Там сидели мы с отцом; оба мы ощущали себя убийцами. Мать тоже села рядом. Отец дрожащими руками скручивал себе папиросу. Он поднял на жену глаза и сказал: «Этого больше не должно быть никогда».

И я полагаю, что этого больше не было.

Я была сердита из-за кошачьей бойни: наверняка без нее можно было обойтись. Но особого горя не помню. Ведь я была уже закалена: несколькими годами раньше, лет в одиннадцать, я очень страдала из-за смерти любимого котика. И тогда, держа в руках холодное тяжелое тельце, которое всего лишь вчера было необъяснимо легким, как перышко, созданием, дала себе клятву: больше никогда. Но я, помнится, и раньше в этом клялась. Когда мне было три года, рассказывали мои родители, в Тегеране, гуляя с няней, я, несмотря на ее протесты, подобрала на улице и принесла домой умирающего от голода котенка. Говорят, я объявила, что это мой котенок, но родные отказались его приютить, и я с боем добилась, чтобы котенка оставили. Его вымыли в марганцовке, потому что он был грязный; и с тех пор он спал на моей постели. Я не желала расставаться со своим любимцем. Но, конечно, это пришлось сделать, потому что наша семья уезжала из Персии, а кот оставался. А может быть, он умер. Может быть — откуда мне знать? Во всяком случае, где-то в прошлом очень маленькая девочка сражалась за кота и выиграла сражение, и кот стал ее спутником денно и нощно; а потом она его лишилась.

Начиная с определенного возраста — для некоторых с очень юного — в жизни нашей больше не появляются новые люди, животные, сны, лица, события; все это уже было у тебя: они появлялись раньше, пусть в другом обличье, в других одеждах, были другой национальности, другого цвета; но те же, те же, все на свете — лишь отзвук и повторение прошлого; и не бывает даже ощущения такого же горя, какое пришлось пережить ранее из-за исчезновения чего-то, что давно выпало из памяти; горя, проявлявшегося невероятной тоской, слезами круглые сутки, ощущением одиночества, осознанием предательства и всего подобного, — и все из-за маленького, худого, умирающего котенка.

Я болела в ту зиму. Это было очень некстати, потому что пришло время побелить мою большую комнату. Так что меня перевели в маленькую, в конце дома. Дом наш стоял почти на верхушке холма, но не совсем, так что все время казалось, будто он вот-вот соскользнет вниз, на кукурузные поля. В этой комнатке, скорее даже не комнатке, а пристройке к стене дома, дверь вечно была открыта, и окна тоже, несмотря на холодный и ветреный июль при неизменно ясном, голубом небе. В небе всегда сияет солнце; поля залиты светом. Но холодно, очень холодно. Кот, голубовато-серый перс, появился, мурлыкая, на моей кровати и расположился с удобствами, чтобы разделить со мной болезнь, еду, подушку, сны. Когда я просыпалась по утрам, моего лица касалось полупромерзшее постельное белье; меховое одеяло снаружи было холодным; из соседней комнаты доносился запах свежевыстиранного белья — пахло холодом и какой-то химией; студеный ветер наносил пыль к наружной стороне двери, но в сгибе моего локтя примостилось легкое, теплое, мурлыкающее существо — мой кот, мой друг.

За домом, прямо за стеной ванной комнаты, в землю вкопали деревянную бадью, чтобы собирать в нее воду после ванны. На той ферме не было труб, подающих воду к кранам; когда требовалась вода, ее доставляли на повозке, запряженной волами, из колодца, находящегося за несколько миль. В сухой сезон — длящийся месяцы — для полива сада употреблялась только эта грязная вода из ванной. Однажды кошка упала в эту ванну с горячей водой. Она заорала, ее вытащили под холодным ветром, отмыли в растворе марганцовки, потому что ванна была грязной — кроме мыльной воды, там были листья и пыль; потом кошку обсушили и засунули ко мне в постель, чтобы она согрелась. Но она чихала и хрипло дышала, а потом стала обжигающе горячей — у бедняги началась лихорадка. У кошки было воспаление легких. Мы лечили ее всеми лекарствами, какие нашлись в доме, но тогда еще не существовало антибиотиков, так что она умерла. Неделю кошка пролежала у меня на руках и постоянно мурлыкала, дрожащим хриплым тоненьким голоском, который становился все слабее, потом смолкла; она лизала мне руку; открывала огромные зеленые глаза, когда я звала ее по имени и умоляла выжить; она закрыла их, умерла, и ее выбросили в глубокую шахту — глубиной более сотни футов, — эта шахта пересохла, потому что потоки грунтовых вод в какой-то год сменили курс, и нам остался, как мы решили, надежный колодец: сухая, растрескавшаяся скалистая скважина, которая вскоре наполовину заполнилась мусором, консервными банками и трупами.