Читать книгу "Книга о Бланш и Мари - Пер Улов Энквист"

Тут ее текст приобретает чуть ли не поэтический характер. Когда меня бывало хвалили во время демонстраций в больнице Сальпетриер, описывая производимое мною впечатление, говорили, что я прямо «лучусь»; но тогда мне и в голову не приходило, что это слово, будто по взмаху волшебной палочки судьбы, вновь появится в мире физики — науки, куда мне предстояло внести свой вклад, чтобы объяснить взаимосвязь радия, смерти, искусства и любви.

Радий, смерть, искусство и любовь. Она не знает, о чем говорит. Но, вероятно, по-другому невозможно. Как же иначе?

Смерть и красота, наверное, очень тесно соприкасались. Придется ее простить.

Мари, пишет Бланш, часто прогуливалась от дома до лаборатории на улице Ломон, чтобы проинспектировать свои владения. Бланш — тогда еще не перенесшая ампутаций — обычно встречалась с ней во время этих «тайных» посещений лаборатории.

Она пишет: Наши драгоценные продукты, для которых не было шкафов, разложены прямо на столах и скамейках; со всех сторон можно было видеть их слабо лучащиеся контуры и сверкающее сияние, которое, казалось, парило в темноте, каждый раз заново трогая и очаровывая нас.

Это пишет Бланш. Бросается в глаза выражение: «наши» драгоценные продукты. Ведь она всего лишь ассистентка.

Далее, отвечая на вопрос: Когда Мари стала художником?, она говорит, что между ними возникли задушевные отношения, почти любовь, любовь, усиливавшаяся от ощущения красоты, создаваемого таинственным и красочным сиянием «радия». У нее на глазах открывались врата в новый, загадочный мир, и из этого мира шли сверкающие голубым светом сигналы именно к ней — Бланш, пока еще не знающей, что такое ампутации.

Она, похоже, восприняла эти сигналы как некое произведение искусства. Созданное Мари. О Пьере ни слова.

Кстати, в «Книге» есть короткий пассаж, начинающийся вопросом: Что же такое искусство в наше время — время технического прогресса?

Отвечая на этот вопрос, Бланш подробно, почти с детским энтузиазмом описывает Всемирную выставку 1900 года в Париже. Ее текст полон восхищения: революционные научные завоевания наступающего века, ошеломляющие впечатления и возможности. Все ее знания получены от Мари, под знаком радия.

Поэтому она много внимания уделяет Конгрессу физиков — составной части Всемирной выставки.

Вокруг Эйфелевой башни было возведено множество павильонов; среди них — Дворец электричества, где демонстрировался магический флюид (!), именуемый электричеством. Здесь наука и искусство сливались воедино. Совершенно особым аттракционом была американская танцовщица Лои Фуллер, выступавшая в специально построенном — волшебном — доме, в комнате, иллюминированной цветными электрическими лучами, которые пропускались через сменные фильтры. Движущийся, опять-таки благодаря электричеству, тротуар перевозил зрителей с места на место. Можно сказать, что электричество аккомпанировало триумфу новейших достижений; Бланш пишет обо всем этом с благоговением.

Ученых, однако, влекло на Всемирную выставку нечто другое, куда более впечатляющее.

Их интересовали только что открытый элемент радий и радиоактивность. Ученые со всего мира, пишет Бланш, ехали в Париж именно чтобы встретиться с Мари и ее мужем и помощником Пьером Кюри. У всех на устах было слово радиоактивность. Все задавались вопросом, что же такое эти цветные сигналы из невидимого мира, которые кое-кем по-прежнему назывались «лучами Беккереля» и которые вели себя столь иррационально, иногда подвергаясь магнитному отклонению, а иногда нет. Своего рода флюид, говорили некоторые, вновь заводя речь о Месмере[3]; но все же казалось, что тут нечто совершенно иное, словно сон, краткий миг пробуждения, когда таинственное еще присутствует, но представляется реальностью, а затем молниеносно исчезает.

Эти радиоактивные лучи, которые, возможно, существовали и в комнате, и везде — всегда! только никто их не видел! может быть, именно о них говорила Федра, когда почувствовала, что Ипполит навеки прожег ей сердце, как если бы она была животным, а он — тавром.

Это — вступление к «Желтой книге». Никаких пояснений, кроме отвлеченно-поэтических. Вновь поражает ассоциация с Расином.

Со временем исследования в области урана и радия приобрели другой характер. Но тогда это был прорыв — звездный круг прорван (!) — или даже удар по рационализму Просвещения.

Было непонятно, что это такое.

Эти лучи могли проникать сквозь плотные щиты, но свинец их останавливал! Известно, что они способны окрашивать стекло, урановая смолка ведь «подкрашивала» прекрасные бокалы из богемского хрусталя — в течение столетий! столетий! — и при этом возникали искрящиеся голубым светом оттенки, рациональных объяснений которым не было.

Вопросов возникало много. Действительно ли это химический элемент? Во всяком случае, это вещество могло индуцировать радиоактивность в других веществах; Бланш пишет, что она изо дня в день находилась вместе с Мари в лаборатории. Она поминутно следила за измерениями Мари и видела на ее лице почти блаженную улыбку: и тогда я поняла, что все пространство окрасилось радиоактивностью.

Бланш суммирует это таким образом. Три года работы с урановой смолкой, с тоннами грязного шлака описываются как сотворенное однажды вечером в Париже метафизическое произведение искусства.

Озаренная прекрасными лучами нового вещества, она вместе со своей подругой Мари переступила порог XX века — века научно-технических открытий.

Мари Кюри, или Мария, как иногда называет ее в «Книге» Бланш, как-то раз взяла ее за руку и, остановившись посреди комнаты, заговорила то ли с ней, то ли сама с самой. Я не понимаю, сказала Мари, не понимаю капризов этого излучения, оно действует спонтанно: будто передо мной море, на поверхности которого что-то начинает шевелиться и расти, как если бы море было живым существом, каким-то морским животным или цветком, и я вижу, как его лепестки тянутся ко мне, — и мне кажется, что эта радиоактивность противоречит первому закону термодинамики; откуда берется такая сила, где ее первоисточник?

Спонтанное действие излучения, сказала она Бланш — своей еще красивой и здоровой ассистентке, чье прошлое и карьера медиума в Сальпетриер заинтриговали ее с самого начала, — является совершенно необъяснимой загадкой. Бланш добавила: как любовь! Но Мари обернулась к ней с удивленной улыбкой, которая внезапно погасла, словно Мари сперва засомневалась в справедливости столь странного образа, а потом захотела выразить неодобрение. Возможно, она, как человек науки, не любила никаких поэтических метафор и была еще не готова вступить в мучительный и убийственный мир искусства, считает Бланш.