Читать книгу "Пусть льет - Пол Боулз"

Здесь точка опасности, чувствовал он. В этот миг его будто не существовало. Он отказался от всякой надежности в угоду, как все его уверяли, а сам он подозревал, тому, что было гусиной охотой вслепую. Старое пропало, не вернешь, новое пока не началось. А чтобы началось, надо позвонить Уилкоксу, однако Даер лежал недвижно. Друзья говорили ему, что он спятил, родня возражала и с негодованием, и с грустью, но почему-то — сам не очень понимал, почему именно, — он затыкал уши.

— Хватит с меня! — кричал он, немного истерично. — Я уже стою у этого чертова окошка в банке десять лет. До войны, во время войны и после войны. Я больше не могу, вот и все! — А когда высказали предположение, не полезнее ли будет сходить к врачу, он презрительно расхохотался, ответил: — Со мной ничего такого, чего не излечила бы перемена. Нет таких, кому полезно сидеть в клетке из года в год. Мне просто обрыдло, вот и все.

— Ладно, ладно, — сказал его отец. — Да вот только что, по-твоему, ты тут можешь поделать? — На это у Даера ответа не было.

Во время Депрессии, когда ему исполнилось двадцать, он был в восторге получить работу в транзитном отделе банка. Все друзья полагали, что ему чрезвычайно повезло; его приняли в такое время лишь из-за отцовой дружбы с одним из вице-президентов. Перед самой войной его повысили до кассира. В те дни, когда все пахло переменами, ничто не казалось постоянным, и хотя Даер знал, что у него шумы в сердце, ему смутно воображалось, что так или иначе это можно будет обойти и ему поручат какую-нибудь полезную военную работу. Что угодно стало бы переменой, а потому приветствовалось. Но ему просто отказали; пришлось и дальше стоять в клетке. Затем он пал добычей деморализующего ощущения бездвижности. Сама его жизнь была мертвым грузом — таким тяжелым, что ему никогда не удастся сдвинуть его оттуда, где лежал. Даер привык чувствовать крайнюю безнадежность и уныние, облекавшие его, и постоянно их ненавидел. Не в его натуре было унывать, и родня заметила.

— Ты просто делай все по мере того, как оно подходит, — говаривал отец. — Бери легче. Поймешь, что на каждый день тебе хватит с горкой. Что тебе даст волноваться о будущем? Само сложится. — И затем переходил к знакомым предупреждениям о неполадках с сердцем.

Даер скупо улыбался. Он был бы не прочь, чтобы каждый день складывался сам, — будущего мысли его не касались и близко. Будущему мешало настоящее; враждебны были сами минуты. Каждая пустая, непомерная минута, наставая, отталкивала его чуточку дальше от жизни.

— Ты мало из дому выходишь, — возражал отец. — Дай себе поблажку. Да я в твоем возрасте дождаться не мог, когда день закончится, чтоб на теннисный корт бежать, или на старую нашу реку рыбу удить, или домой штаны гладить на танцы. Ты нездоров. О, я не в смысле физическом. Это сердчишко твое — пустяк. Если станешь жить, как полагается, от него тебе никаких хлопот быть не должно. Я про твое отношение. Вот оно у тебя нездоровое. Сдается мне, все поколение нездорово. Либо одно, либо другое. Перепить и отключиться на тротуаре — или же ныть по углам, что жизнь-де жить не стоит. Что за чертовщина с вами со всеми?

Даер, бывало, улыбался и отвечал, что времена теперь другие. Времена всегда меняются, парировал отец, а природа человеческая — нет.

Даер был не читатель; даже кино ему не нравилось. От развлечений неподвижность существования только обострялась, не только когда увеселение заканчивалось, но и по ходу его. После войны он приложил определенное усилие примирить себя со своей жизнью. Время от времени выходил с парой-тройкой приятелей, каждый брал с собой девушку. Пили коктейли в квартире какой-нибудь из них, шли в кино на Бродвей, потом ели в каком-нибудь китайском заведении поблизости, где можно было танцевать. Затем начинался долгий процесс провожания девушек по домам, каждой по очереди, после чего они обычно шли в бар и сравнительно сильно напивались. Иногда — нечасто — подбирали в баре или на улице кого-нибудь подешевле, отводили в комнату к Биллу Хили и по очереди ее сношали. Обычай был общепринят; вместо него никакого другого, похоже, не предлагалось. Даер все думал: «Любая жизнь будет лучше такой», но никакой иной возможности не видел.

— Как только примешь тот факт, что жизнь — не веселье, станешь гораздо счастливее, — говорила ему мать.

Хоть Даер и жил с родителями, он с ними никогда не обсуждал, каково ему; это они, чуя, что он несчастлив, приходили к нему и невнятно-укоризненным тоном старались помочь. Он с ними был учтив, но внутри презирал. До чего же ясно, что им нипочем не понять той пустоты, что он ощущает, не осознать, до какой степени он ее чувствовал. То был прогрессирующий паралич, он наваливался на Даера неизменно, а с собой приносил страх, что когда дойдет до определенной точки — произойдет что-то ужасное.

До него доносился далекий шум волн, разбивавшихся на пляже снаружи: глухой накат, долгая тишина, еще накат. Кто-то вошел в номер над ним, хлопнул дверью и принялся деловито расхаживать от одного края комнаты к другому. Похоже на женщину, только тяжелую. Пустили воду, и раковина в номере у Даера забулькала как бы сочувственно. Даер закурил, то и дело стряхивая пепел на пол у кровати. Через несколько минут женщина — он был уверен, что это женщина, — вышла из номера, хлопнув дверью, и он услышал, как она идет по коридору в другой номер и закрывает другую дверь. Смыли в туалете. Затем шаги вернулись в комнату над ним.

«Надо позвонить Уилкоксу», — подумал он. Но медленно докурил, стараясь растянуть сигарету на дольше. Интересно, почему ему так лень звонить. Он сделал огромный шаг — и полагал, что поступил правильно. Весь переход с другой стороны до Гибралтара он твердил себе, что это здоровый поступок, что, когда он доберется, станет будто другим человеком, полным жизни, освобожденным от ощущения отчаяния, что так давно его тяготило. А теперь он понял, что чувствует себя точно так же. Он пытался вообразить, каково б ему было, к примеру, если бы перед ним была вся жизнь, живи как хочешь, а зарабатывать на нее совсем не нужно. В таком случае ему б не пришлось звонить Уилкоксу, не требовалось бы менять одну клетку на другую. Оторвавшись в первый раз, он бы затем оторвался и во второй — и был бы совершенно свободен. Даер поднял голову и медленно оглядел полутемный номер. Окно забрызгало дождем. Скоро ему придется выйти наружу. Ресторана в гостинице не было, а до города наверняка далеко. Он ощупал поверхность тумбочки — телефона нет. Затем встал, взял свечу и обыскал номер. Вышел в коридор, поднял с пола ключ и спустился, думая: «Он бы у меня уже был на проводе, будь у кровати телефон».

Человека за стойкой не было.

— Мне нужно позвонить, — сказал он мальчику, с ухмылкой стоявшему у пальмы в горшке. — Это очень важно… Телефон! Телефон! — закричал он, жестикулируя, потому что мальчик не подал виду, что понял.

Мальчик подошел к стойке, вытащил из-под нее старомодный аппарат и поставил сверху. Даер вынул из кармана письмо — посмотреть номер гостиницы Уилкокса. Мальчик попробовал письмо у него взять, но Даер списал номер на оборот конверта и отдал его. Вошел какой-то толстяк в черном плаще, попросил ключ. После чего постоял, просматривая газету, развернутую на стойке. Пока мальчик набирал номер, Даер думал: «Если он вышел ужинать, мне придется все это проделать заново». Мальчик сказал что-то в трубку и передал ее Даеру.