Читать книгу "Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны - Владислав Бахревский"

Все это в голове отца Викторина промельком; суетная обида царапает по сердцу. Протоиерей, восьмое поколение священников Зарецких и колокольный дворянин! Без кола, без двора. Собственности: крест, ряса и грехи. Прочь, суета! Прочь!

И услышал с клироса слова тринадцатого псалма: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог».

Будто время остановилось.

Спиною чувствовал огромное. Это огромное – всего лишь воздух. Но в воздухе, как на иконе Спаса, проступают лики: отец, сонм Зарецких. Людиновские священники: Петр Казанский, Афанасий Нагибин, псаломщик Алексей Бондарев, колчинские батюшки Александр Кушневский, Сергий Рождественский, из Курганья отец Петр Куликов, отец Николай Воскресенский. Сукремльский батюшка Георгий Булгаков. Все расстреляны, все страстотерпцы. А лики-то – стеною. Да что стеною – морем! Горем-морем. Он, настоятель Лазаревской церквушечки, на дне этого моря. Лики причтов всей земли Русской. Господи! Всех приходов! Всей братии и всего сестричества монастырского. И через море бескрайнее – лик Святейшего Патриарха Тихона. Воистину отца, человека русского.

Батюшка Викторин в изнеможении опустился на колени, пал на лицо свое:

– Господи! Изыми душу народа русского из бездны.

Бог ведает, какими жизнями оплачена русская правда, вера родная, православная.

Собрался с силами, закончил службу, поднял крест для целования. И от двери к амвону, постукивая посохом, направился кладбищенский сторож, пришел-таки на службу.

Из храма вместе выходили.

– Не горюй шибко-то! Без народа-де отслужил, – утешил батюшку Агафон Семенович. – Худого тоже не думай о Людинове! В тридцатом годе Людиново явило Богу свою любовь. В Казанском храме каждую ночь по дюжине человек затворялись. Комиссар Башкиров зверей Ленина на баб наших напустил. Латышские стрелки, слышал? Ткнуть штыком в живот беременной бабе зверью этому – как за ухом почесать. Вот, погляди – на!

Вытряхнул на ладонь ладанку. В ладанке Людиновская икона Божией Матери «Избавление от бед страждущих». Два дюйма на два.

– Эти малые иконки были сделаны для хрустальной трости Сергея Ивановича Мальцова. В трость собрали все лучшее, что произведено на его заводах. В Дятькове в Преображенском соборе иконостас был хрустальный и у нас, в Казанском.

– Где же все это? – вырвалось у отца Викторина.

– Поколотили… Ребятишки череп генерала, Сергея Ивановича, вместо мяча гоняли.

– И все это утрачено? – Батюшка держал в руках хрустали, как птенцов живых.

– Много чего утрачено! – Сторож принялся заворачивать в тряпицы хрустали, прятать в посох. – Над Царскими вратами благословляла народ «Тайная вечеря». Говорили, Леонардо своей рукой рисовал.

– Леонардо да Винчи?!

– Кто его знает! Мальцов, однако, великие деньги за икону пожертвовал. Большая икона до сих пор в Милане, а малая – Людиновская.

– Где же она?! Агафон Семенович!

Старик дал посох батюшке, глаза утер обеими ладонями:

– Латышский стрелок не поленился, полез, финкой вырезал «Вечерю» из рамы, своим кинул. – Из глаз сторожа мелким бисером сыпались слезинки. – Раздирали в клочья. Так волки добычу рвут, я это видел. И волков, и стрелков.

Отец Викторин взял старика за руку:

– Но разорванное… Ведь что-то могли подобрать.

Старик крутнул головой:

– Батька! Были бы красноармейцы русскими, бабы докричались бы до их совести… А чужие? Чужие, сам знаешь, над русским народом всласть изгаляются… Все клочки сгребли и сожгли. Прямо в церкви. Иконы прикладами расшибали, кресты с куполов сорвали, колокола с колокольни уронили.

Сердце в груди отца Викторина росло и заполнило всю грудь.

– Агафон Семенович! Что-либо от хрустального иконостаса, хоть малость какую, уберегли?

Старик вдруг засмеялся:

– Звон хрустальный уцелел! До сих пор в ушах звенит. Штучек пять подвесок от пятиярусного паникадила имеется. Внучата мои солнышко хрусталями ловят.

– Не понимаю! Я не понимаю! – Отец Викторин всплескивал руками, как птица крыльями. – Уничтожили иконы, кресты… Но часы с боем? Люстры? Паникадила – это те же люстры!

– Четыре! Их было четыре в Казанском! – Сторож перекрестился. – Красота – она тоже Божия. Потому и ненавистна. Попомни мое слово, батюшка! Все, что есть красота, заменят на безобразную погань.

Стояли, молчали. И вздрогнули разом. Тишина вздрогнула. Над Людиновом поплыли гудки заводов – локомобильного и Сукремльского чугунолитейного.

Сукремль к своим железным делам звал густо, по-богатырски. Побудка локомобильного была схожа с паровозными кликами. Паровозы в дорогу зовут, в дальние дали.

– Люблю это время, – сказал отец Викторин. – Когда народ на работу идет – Россию видишь.

– Да, это конечно! Вся Россия руки-то свои несет дело делать! – Сторож, смеясь глазами, смотрел, как легко взбегает отец Викторин на колокольню. На вид суровый, болезненный, но до чего же радостный человек!

Отец Викторин благословлял людей и город на труды. Для властей нынешних молитва и крест – мракобесие. Да Господь Бог Россию не оставит.

С колокольни народа не видно, а вот судьба его как на ладони. Где сходятся границы, там волна волну бьет. В здешнем краю мало двух – три границы сходились: Литвы, Московии, Черниговского княжества.

К Владимиру Красному Солнышку в пресветлый Киев из города своего, из Мурома, богатырь Илья ехал дебрями Брынского леса, скорей всего, через Людиново, и наехал на Соловья-разбойника.

Былины русские упираются в княжескую междоусобицу, но Бог послал на Маковец Сергия Радонежского, и срослось по святой молитве разрубленное на части тело Великой Руси. Вот только народу не пришлось передохнуть.

В Петербурге Петр, в Людинове – Демидов. При Петре железо кнутом добывали, из жил народа. Руда «манинка», копанная для заводов Демидова в Людинове, слезами вымочена.

О петровском крепостничестве, о зверствах Демидова да Мальцова отец Викторин многое слышал от местных жителей. Людиново с окрестностями больше двух веков – царство рабочего народа. Железо и чугун, стекло и фаянс, паровозы и пароходы, локомобили, рельсы, чугунное литье: цветы, решетки, чаши, персидские кувшины, камины… Все это – деяния генерала Мальцова Сергея Ивановича, его преемника Нечаева-Мальцова. Нечаев Музей изящных искусств в Москве построил.

А с народом было все то же. Сергей Иванович отечески призывал пороть сыромятными ремнями по пяти, по шести мастеровых ежедневно. Для вразумления и чтоб не шалили. Того, кто норму не выполнил, тоже пороли. За малое прилежание и ради будущих успехов.

Успехи были изумительные. Гостям давали мирового качества английский напильник и кусок железа из «манинки». Стирался напильник.

Было царство рабочих, теперь – Союз Социалистических Республик, Страна серпа и молота.