Читать книгу "Побег из `Школы искусств` - Даниэль Клугер"

«Встречает утром день гитара,

Меняется на деньги тара».

И вообще: подсознание при этом восставало против того, чтобы деньги, полученные от сдачи посуды, тратились на хлеб, а не, скажем, на пиво. Ну и, конечно, сам факт торчания в бесконечной очереди таровладельцев всегда раздражал до чрезвычайности.

Словом, на улицу Черноусов вышел в частично восстановленном настроении, солнечный день полностью – или почти полностью – гармонировал с внутренним состоянием отпускника, и главное – некуда было спешить. Он неторопливо шел по направлению к центру города и на ходу просматривал заголовки в «Правде».

«Политиздат» выпустил в свет избранные произведения Генерального секретаря ЦК КПСС Ю. В. Андропова. В книгу включены произведения, написанные Ю. В. Андроповым в разные годы. Черноусов вспомнил идиотскую строку из юношеского творения генсека: «Живут и умирают человеки…» Да уж, ничего не скажешь. Посильнее, чем «Фауст» Гете… Так, а это что? «Афганистан: ростки новой жизни». Виктор покачал головой, скептически усмехнулся. Какие, к черту, ростки… Игорек Родимцев, бывший десантник, побывал в Афганистане. Если верить ему, из всех ростков там в изобилие можно наблюдать только ростки опиумного мака. Заросли, можно сказать… «В Москву прибыла группа американских бизнесменов, в том числе известный предприниматель и давний друг СССР Реймонд Галлер…» «Живучи американские бизнесмены, – подумал Черноусов, – товарищ-мистер Галлер, кажется, еще с Владимиром Ильичем Лениным имел удовольствие встречаться. От Ильича до Ильича и далее в вечность…»

Партийная жизнь… Партийная учеба… Фельетон о хищениях на продовольственной базе… НАТО… Нет, такое чтение для отпускника явно не подходило. Черноусов скомкал газету, благополучно опустил ее в ближайшую урну, посмотрел на часы и подумал, что вполне мог бы навестить Маевского-Верещагина, поскольку уже находился совсем рядом с его мастерской, на площади им. В. В. Куйбышева.

Женька был бы хорошим художником. Может быть даже великим. Если бы не пил. Водка приводила к самым невероятным событиям – и смешным, и грустным, но чаще всего кончавшимся очередным увольнением. Например, однажды (он работал тогда в районном Совете депутатов) ему поручили оформить Куйбышевскую площадь к очередному празднику – кажется, Седьмому ноября. Среди прочих лозунгов, Женька должен был написать следующий текст: «Решения Июньского Пленума ЦК КПСС – в жизнь!» Красное полотно Верещагин повесил прямо на площади, на ограде Детского парка, рядом с Дворцом пионеров. Там, где оно и должно было висеть – резонно рассудив, что таскать уже написанное труднее, – и принялся стоя на стремянке раскрашивать нанесенные заранее мелом буквы. Краска у него закончилась перед буквой «и» в слове «жизнь», то есть на букву «ж» хватило, а дальше нет. Женька отправился в мастерскую за краской. Мастерская находилась в двух шагах, но все дело в том, что во время этих двух шагов он встретил друга с бутылкой. За полчаса ничего не случится, решил Женька и принял. А приняв, забыл. Появился через три дня, только для того, чтобы унести трудовую книжку. Три дня весь Симферополь читал гордо высившийся на площади им. Куйбышева лозунг «Решения Июньского Пленума ЦК КПСС – в ж» и бурно радовался точности указанного адреса.

Подобных историй с ним приключалось невероятное количество. Кое-кто из друзей уверял, будто многое, случавшиеся с другими, все равно впоследствии приписывались Женьке – уж больно удачно он подходил для этого.

Дверь мастерской оказалась распахнута, громко орал магнитофон – еще одна верещагинская привычка: плакаты и лозунги – только под Высоцкого. Увидев Виктора, Женька энергично закивал головой и указал подбородком (руки были заняты, а зубами он сжимал карандаш) на разбитый диван в углу. Черноусов сел, закурил первую за сегодня сигарету и занялся своим любимым делом – разглядыванием висевших на стене напротив картин. Верещагин написал их во время одного из случавшихся с ним порой периодов беспробудного творчества.

Одна – полотно примерно метр на полтора – изображала голого обрюзгшего старика, сидевшего, привалившись к стене. У старика росли крылья – очень массивные, словно вырубленные из дерева. Стена была увешана часами – самыми разными, от ходиков до электронных – показывающими разное время. Картина называлась «Уснувшее время».

Вторая висела чуть ниже. Квадрат полметра на полметра, городской пейзаж из окна высотного дома. Серые тона, масса серых оттенков – от серо-голубого до серо-черного. А с неба на этот город летел, словно красно-оранжевый клубок, горящий самолетик. Горящий самолетик находился на уровне глаз смотрящего картину. При этом город выглядел современным, а самолетик – допотопный биплан, нечто вроде «фармана» начала века. Эту картину Женька назвал довольно стандартно: «Сон об Икаре».

А рядом с этими двумя висела еще одна – на первый взгляд ничего общего с ними не имевшая – копия малоизвестной картины Тициана «Гомер и его герои». «Малоизвестной,» – так говорил Маевский. Для Черноусова все картины Тициана смело можно было относить к малоизвестным.

На картине был написан величественный слепец в окружении прекрасных обнаженных фигур. Виктор почему-то только сейчас обратил внимание на то, что фоном картины был пожар – видимо, пожар Трои – и на то, что колорит обеих картин его друга как бы продолжал цветовую гамму этого пожара. Копия принадлежала кисти старого художника Ефима Мардера, которого Маевский почтительно именовал свои учителем. Старик жил в Пригородном и рисовал, главным образом, иконы. Об этом Черноусов узнал из рассказов Маевского, тот вообще очень любил рассказывать о старом художнике, особенно в подпитии. Женька рассказывал также, что в свое время – в двадцатом, кажется, году – Мардер написал знаменитую картину «Троцкий на Южном фронте», часто печатавшуюся в книгах по истории гражданской войны – до тех пор, пока Троцкого не выслали из СССР. Примерно тогда же Мардер оказался в лагере, из которого вышел только после ХХ съезда. Черноусов все собирался написать о нем статью – разумеется, без упоминания лагерного периода – и каждый раз что-то мешало. Так что разговоры об этой статье превратились у друзей в род постоянного разговора – как, например, о погоде.

– Женька, – спросил вдруг Черноусов, – а правда, что старик написал эту копию по памяти?

– Правда, – ответил Маевский, не отрываясь от работы. – Он в свое время написал более десятка вариантов с подлиника, так что знал, можно сказать, каждый мазочек. Не забывай, дед был одним из лидеров неоклассической школы.

– А что, и такая существовала? – Виктор делано удивился. В действительности об этих самых неоклассицистах Верещагин рассказывал раз, наверное, двадцать.

– А как же! Только быстро кончилась, – ответил Верещагин. – Их всех пересажали в конце двадцатых. Старик утверждал – из-за его картины с Троцким. Между прочим, один только он и вышел.

Черноусов докурил сигарету в тот самый момент, когда Женька закончил работу и с наслаждением швырнул кисть куда-то в угол.

– Ты что куришь? – спросил он.

– «Опал», – ответил Виктор.

– Дай закурить, а то я от «Беломора» уже одурел, – он сонно потянулся, потер кулаками глаза. Черноусов протянул ему пачку. Верещагин подцепил вымазанными красной и синей краской пальцами одну сигарету и плюхнулся на диван рядом со мной.