Читать книгу "Несколько мертвецов и молоко для Роберта - Георгий Котлов"

Я — дезертир. Смешно сказать. И странно…

Странно потому, что три с лишним года назад я, как все, был нормальным, обыкновенным человеком, а теперь — дезертир. Три с лишним года назад я отучился в техникуме, какое-то время работал на заводе, а потом меня, не спросив, забрали служить, забрали, чтобы я отдал почетный долг Родине, забрали на эту чертову войну, с которой я убежал, став дезертиром.

Война давно закончилась, а я все еще дезертир. Как крыса, прячусь ото всех, сижу в ванной, смотрю на паука, а он, наверное, наблюдает за мной. И, наверное, не знает, что я — самый обыкновенный дезертир. А может быть, знает и именно по этой причине он не хочет пить мою кровь. Трусливую и холодную кровь дезертира.

Если мне подойти к зеркалу, можно увидеть жалкое отражение самого дезертира: круглая, коротко подстриженная голова с глубокими залысинами и оттопыренными ушами. Еще можно увидеть стеклянные от постоянного страха глаза и большой белый шрам на верхней губе. Если растянуть губы в улыбке, обнажатся ряды желтых зубов и два огромных клыка сверху. В свое время мне не поставили металлические пластинки, и клыки, запоздав в росте, не встали на свое место, а выросли прямо над другими зубами. Длинные и мощные, они здорово выделяются, а уж если широко улыбнуться, и вовсе становишься похож на графа Дракулу.

Жалкая и легко запоминающаяся внешность. Если развесить на столбах портреты с надписью «Разыскивается», запросто могут поймать. Не потому, что опасный преступник и полагается большое вознаграждение, а потому что трудно не узнать. Портреты на столбах не болтаются, но я все равно сижу дома.

Я убежал, да, и произошло это на другой день после того, как я понежился в горячей ванне, а моего товарища убили. Снайпер влепил ему пулю прямо в глаз. И дело было не в мертвом товарище и не в том, что я боялся, что меня тоже могут убить, просто мне невыносимо захотелось увидеть ее, так сильно, как, наверное, никогда в жизни. Наконец-то мне захотелось сказать ей слова нежности и любви, сказать о том, что она для меня самая-самая любимая, самая милая, самая единственная и замечательная, — словом, всю ту пафосную и банальную чушь, которая может вызвать лишь смех, если, конечно, ты не влюблен. Сидя возле своего мертвого товарища и дыша вонью его крови, я понял, что должен сказать ей все это, и чем быстрее, тем лучше. Я понял, что люблю ее. И почему проклятая война должна быть помехой?

Еще дело было в небольшом листе бумаги, который я выдрал из найденного в том особняке журнала (может быть, раньше, до войны, в особняке жила влюбленная парочка, он и она, и каждую ночь они ложились в прохладную постель и занимались любовью так, как им нравилось, меняя позы, целуясь, облизывая друг друга, словно мороженое «Эскимо», а к утру, обессиленные, засыпали…). Он, этот листок, и сейчас хранится у меня, в кармане джинсов. Содержание небольшой статьи настолько понравилось мне, что я, безжалостно вырвав лист, даже не посмотрел на название журнала.

И я убежал с той чертовой войны, идти на которую у меня не было ни малейшего желания, и пока я добирался до своей тетки, мне пришлось многое пережить. Сперва нужно было выбраться из района боевых действий и, если бы не помощь одного парня-труповоза, с которым я познакомился еще в учебке, не знаю, как бы мне это удалось. Он вывозил тела убитых солдат, сопровождал на вертолете груз-200, и когда я подошел к нему и сказал, что мне срочно нужно домой, он сразу согласился помочь и все организовал. Ночью перед отправкой мы вытащили из блестящего мешка труп, всего таких мешков было не меньше десятка, и спрятали его в заранее приготовленное место, потом я залез в этот мешок и, словно граф Монте-Кристо, отправился в свое путешествие на волю. Несколько часов я провел в этом мешке, слушая шум винтов и в обществе молчаливых мертвецов точно в таких же блестящих мешках. Когда мы приземлились, я еще некоторое время лежал в своем мешке, изображая мертвеца, а потом всех покойников, и меня в том числе, куда-то отнесли, и я лежал тихо и боялся пошевелиться. Спустя еще несколько часов пришел тот парень-труповоз и расстегнул молнию на моем мешке. «Вылезай», — сказал он, остальное зависело только от меня и моей удачи. Мне везло.

Меня встречали разные люди, давали еду, одежду, оставляли ночевать, словно родственника, а у одной семьи я жил почти два месяца, и все относились ко мне с сочувствием, по-человечески, хотя и знали, что я дезертир. И тот листок из журнала всегда был при мне, и иногда я доставал его, разворачивал и перечитывал статью еще раз. Одна женщина, у которой я ночевал, вытащила его у меня из кармана, когда хотела постирать мне одежду, и, удивившись, стала допытываться, для чего он мне. Я, смущаясь, принялся что-то врать, но она, по-моему, не поверила, потому что смотрела на меня подозрительно, строго. На то, что я дезертир, ей было наплевать, а вот содержание статьи, видимо, возмутило ее до глубины души, настолько, что, когда на другой день я собрался уходить, она не стала меня удерживать, тогда как до этого, ну, до того, как вытащила листок из моего кармана и прочла, что там написано, хотела продержать меня у себя чуть ли не до Страшного суда.

Я ушел и, честно говоря, нисколько на нее не обиделся. В общем-то это была славная женщина, довольно пожилая, лет шестидесяти пяти, и по всей ее квартире были развешаны пожелтевшие фотографии родственников в бумажных рамках, жила она совсем одна, и от нее самой сладко пахло ванилином.

Потом я появился у своей тетки в селе Пикшень Нижегородской области, идти домой было нельзя, жил там почти три года, и за это время закончилась та война. Иногда моя любовь навещала меня, всегда не одна, ненадолго, и у меня не было момента, чтобы сказать ей все, что хотел. Когда мне это надоело (шутка ли, ждать три года!), я объявился дома, почти две недели назад, в понедельник, который, как известно, день тяжелый, и в тот же день она ушла от меня, сказав, что я никогда-никогда ее не увижу.

Да, именно так.

Я сказал ей, что очень люблю ее, а она мне ответила, что я чудовище, маньяк, извращенец и больше никогда-никогда ее не увижу. Не понимаю, почему она так сказала. На мой листок она и глядеть не стала, брезгливо отдернула руку, когда я пытался вручить ей его. Она ушла, но я все равно жду. Не теряю надежды. Может быть, она тоже меня любит? Пусть не так, как я ее, хотя бы капельку, совсем чуть-чуть, и тогда она все равно вернется. Ее нет вторую неделю, а прошла как будто вечность.

Кровь из ранки перестала течь. Колпачок с кровью стоял на краю ванны, окруженный зажженными свечами. Паук сидел в своей паутине, на мою кровь ему было плевать.

4

Я подставил под струю воды ногу, чтобы она не так громко журчала, и прислушался. В дверь звонить перестали, а вот меломан сверху снова включил свой магнитофон: Делон и Далида исполняли старую-престарую композицию, которая называется вроде бы «Слова», точно не помню. Видимо, он никуда не уходил, а просто менял кассету. После Делона и Далиды Б. Моисеев исполнил «Глухонемую любовь», и я снова выключал воду, чтобы было лучше слышно. Хотя я ни разу в жизни не видел того меломана, который живет на третьем или четвертом этаже и любит слушать музыку в ванной комнате, он все равно мне страшно симпатичен — все песни не только старые, но и строго в моем вкусе, медленные и грустные. Из тех, что действительно мне нравятся, что я готов слушать круглые сутки напролет, сидя, как и он, в ванне и зная, что не надоест. Еще он включает Глорию Гейнор, Хулио Иглесиаса и «Роксет». Сейчас он поставил Б. Моисеева.