Читать книгу "Скала Таниоса - Амин Маалуф"

Такое наказание было достаточной редкостью, так что потом поселяне неделями не обсуждали между собой ничего другого, умудряясь описывать свист пощечины, длинно распространяться относительно оставленного пальцами следа на щеке, не сходившего целых три дня, и касательно век потерпевшего, которые уже более никогда не переставали моргать.

Близкие получившего пощечину приходили его навестить. Они усаживались вокруг него, но не близко, а у стен комнаты, и молчали, словно на похоронах. Это продолжалось, пока один из них не возвышал голос, замечая, что в случившемся нет позора. Кого не бил по щекам его собственный отец?

Шейх желал, чтобы почтение к нему выражалось именно так. Обращаясь к жителям своих владений, называл их не иначе как «иабнэ!» («сын мой!») или «йа бинт!» («дочь моя!»). Он внушал себе, что с подданными его теснейшим и непосредственным образом связывают некие узы, а потому он вправе ожидать от них подчинения и почтения, а они от него — непременного и исключительного покровительства. Даже тогда, в начале девятнадцатого столетия, такого рода совершенный патернализм выглядел преувеличением, пережитком первоначальных веков невинности, но большинство селян приспособились к нему, а некоторые из их потомков еще вспоминали о нем не без ностальгии.

Да я и сам, могу в том признаться, даже я, узнав о кое-каких свойствах этого человека, умерил собственную к нему суровость. Ибо если «наш шейх» не отказывался от прерогатив своей власти, он отнюдь не пренебрегал, подобно большинству его знатных современников, своими обязанностями. Так, почти все крестьяне были обязаны отдавать ему часть урожая, но он имел обыкновение заверять, что «никому в его владениях не грозит голод, пока в замке найдется хоть одна оливка и одна лепешка». Поселяне имели случай не раз убедиться, что слова эти не были пустым звуком.

То, как шейх относился к приказам вышестоящих властей, также много значило в глазах селян, отсюда в не меньшей мере проистекают их благожелательные воспоминания о нем. Другие шейхи в случаях, когда эмир или паша требовали от них ввести новый налог, не брали на себя труд доказывать его вредоносность, подробно вникая в суть дела, и сходились во мнении, что лишний раз нажать на подданных полезнее, нежели ссориться с власть имущими. Не так поступал «наш» шейх. Он выходил из себя, не жалел сил, громоздил прошение на прошение, не скупился на бакшиши и радел об их своевременном вручении тем, кому надо, — и порой добивался отсрочки или убавления суммы платежей, если не полной их отмены. Говорили, что чиновники и казначеи вытягивали недостающее из более покладистых господ.

Частенько он оказывался и в проигрыше. Власти редко проявляли терпимость, когда дело касалось налогов. Но по крайней мере он не оставлял попечения, крестьяне были ему благодарны и за это.

Не менее ценилось и его поведение во время местных войн. Кичась былыми заслугами, он свято блюл право своих подданных сражаться под собственным знаменем, не растворяясь в общевойсковых порядках. Привилегия, неслыханная для такого крошечного владения, способного поставить под ружье в лучшем случае четыре сотни воинов. Для поселян это значило очень много. Уйти на войну вместе с детьми, отцами, родными и двоюродными братьями, под водительством самого шейха, знавшего своих людей поименно, помнить, что тебя не оставят, раненного, на поле боя, что выкупят, если попадешь в плен, и достойно похоронят, коль встретишь смерть! Что не пошлют на бойню по прихоти какого-нибудь взбесившегося паши! Этой привилегией селяне гордились не меньше самого шейха. Хотя, конечно, право на нее приходилось вновь и вновь подтверждать делом. Недостаточно было «создавать видимость», требовалось храбро сражаться, отважней, чем весь этот сброд, что идет с тобой или против тебя, надо было, чтобы смелость твоих соотечественников приводили в пример во всех селениях Предгорья, во всей империи, отсюда вели свое начало особая гордость здешних обитателей, их чувство чести, ибо только отвага помогала сохранить почетную привилегию.

По всем этим причинам люди Кфарийабды почитали «своего» шейха наименьшим злом. Он представлялся бы им истинным благословением небес, если бы не одно «но», каковое в глазах некоторых жителей деревни сводило на нет все его благороднейшие свойства.

— Женщины! — восклицает старый Джебраил, и на его узком, как у сарыча, лице загораются глаза хищной птицы. — Женщины! Шейх вожделел к ним ко всем, и каждый вечер какая-нибудь да поддавалась его уговорам!

Что касается конца фразы, здесь сильное преувеличение. Но в остальном — и главном — похоже, что шейх, подобно своим предкам и по примеру стольких властительных современников на всех земных широтах, жил в твердом убеждении, что все женщины его владений принадлежат лично ему. Как дома, земли, смоковницы и виноградники. Впрочем, как и мужчины. И что он в любой день, повинуясь лишь собственной прихоти, волен заявить о своем праве.

При всем том не надо воображать его каким-то сатиром, рыщущим по деревне в поисках добычи с плечистыми подручными на амплуа загонщиков. Нет, все обстояло иначе. При всей своей страстности он никогда не терял известного самообладания, никогда бы не унизился до шмыганья в потаенную дверцу, до вороватых похождений в отсутствие законного супруга. Он, можно сказать, служил свои обедни только в собственном дому.

И подобно тому, как каждый мужчина деревни должен был хотя бы раз в месяц карабкаться вверх по дороге к замку, чтобы «видеть руку шейха», всем женщинам приходилось ежемесячно посещать замок, принимая участие в повседневных или сезонных работах, — так они выражали свою верноподданность. Некоторые славились особыми способностями толочь мясо в ступе или тонко раскатывать тесто для лепешек. А когда требовалось готовить кушанья для пиршества, рекрутировались все обладательницы каких-либо кулинарных умений. Короче, своего рода феодальная повинность, но поделенная на всех, на десятки, сотни женщин, а значит, не бывшая слишком в тягость.

Меня, чего доброго, можно понять так, будто лепта мужчин ограничивалась утренним лобызанием руки. Это не соответствовало бы действительности. Они поставляли и рубили дрова, занимались всяческими починками, поправляли размытые террасы на обрабатываемых землях, принадлежавших шейху, и все это помимо основной — то есть военной — повинности, обычной для мужской половины человеческого рода. Но в мирное время замок представлял собой улей, где копошились женщины; они там суетились, болтали, не забывая и о развлечениях. А порой, во время сиесты, когда вся деревня укрывалась в навевающей ленивые грезы полутьме, то одна, то другая из этих женщин терялась в сплетении переходов и комнат, чтобы вынырнуть на поверхность часа через два среди всеобщих перешептываний и ухмылок.

Некоторые предавались подобным забавам с легким сердцем, польщенные расточаемыми им страстными ухаживаниями. Шейх был мужчина видный, осанистый; к тому же от них не укрывалось, что он бегал отнюдь не за всякой юбкой, нет, он высоко ценил шарм и ум. До сих пор в деревне памятно присловье, часто слышанное из его уст: «Только ослы возлежат с ослицей!» Так что он был ненасытен, но переборчив. Именно таким он помнится потомкам, и, вероятно, таковым представлялся он и своим подданным. Посему многим женщинам хотелось быть по меньшей мере замеченными, это укрепляло их веру в собственную неотразимость. Они внушали себе, что вольны поддаться искусителю или в решительный миг дать отпор. Опасная игра, должен признать, но пока наливалась в бутоне, а потом раскрывалась цветком — прежде, чем окончательно поблекнуть, — их красота, разве могли они отказать себе в самом желании очаровывать?