Читать книгу "Оборотень - Аксель Сандемусе"

Тут пришло время сказать вот о чем. Переехав в Норвегию и сблизившись с леворадикальными интеллектуалами, Сандемусе волей-неволей попал в эпицентр споров о психоанализе. Трудно представить себе этого скептика и оригинала, имевшего собственную точку зрения буквально по любому вопросу, правоверным адептом какого бы то ни было учения. (Например, «Беглецом» он оспаривает фрейдовский тезис о невозможности самоанализа.) Но нельзя забывать, что учение это ассоциировалось со всем новым и прогрессивным, было символом раскрепощенности и в жизни, и в мышлении (когда фашисты стали преследовать психоаналитиков, слава эта значительно укрепилась). Коль скоро речь заходит о влиянии психоанализа на литературный процесс в Скандинавии, первым всегда называется «Беглец». Уж не говоря о том, что Сандемусе предлагали издать роман в Германии в качестве практикума по психоанализу. Писатель так комментировал эту ситуацию: «О “Беглеце” говорили, что он (и я) более фрейдистский, чем сам Фрейд. Я не читал к тому времени Фрейда, хотя ясно, что окольными путями он оказал на меня влияние». Тут Сандемусе по обыкновению лукавит, но в нежелании признать общеизвестный факт начитанности в этом вопросе есть определенный смысл. В период высокой моды на психоанализ появилось множество «психоаналитических» романов — таких же ходульных, как «деревенские» или «производственные».

Сомнительная честь быть причисленным к этому цеху не прельщала Сандемусе. Напротив, своими учителями в литературе он считал Стриндберга, По, Достоевского, Андреева, Гамсуна, Обстфеллера, много и глубоко писавших об иррациональном поведении людей, об «извращенности». Но как бы гениально прозорливы и наблюдательны ни были эти знатоки человеческих душ, они вели речь об отдельных экстравагантных с точки зрения традиционной психологии случаях. Психоанализ же вооружил художников тончайшим инструментом, Сандемусе увидел в нем уникальную возможность упорядочить этот хаос непросветленной души. Он безусловно мог бы подписаться под словами Гессе, сказавшего о психоанализе: «Я вижу выраженным и сформулированным то, что как предчувствие, как беглая мысль, как неосознанное знание отчасти уже принадлежало мне».

О наличии бессловесной формы мышления Сандемусе знал всегда. Но благодаря трудам Фрейда драматизирование, сгущение, перенос, вытеснение становятся постоянными приемами писателя. Поэтому в отличие от незабвенной Веры Павловны запившему Эрлингу Вику снятся обычные человеческие сны: он сам, Фелисия, дочь — однако до чего странные вещи происходят с ними во сне! Стилизация блестяще удалась Сандемусе: как и настоящие, сны его героев замысловаты, но отчасти поддаются расшифровке, в них сконцентрирован весь предшествующий опыт человека, хотя они и привязаны к конкретному событию.

Дело в том, что писатель верил в существование двух форм мышления: логической, умеющей сформулировать любую мысль словами, и «обезьяньей», мышления на подсознательном уровне, в картинках и видениях: «Сон, укороченное видение — это форма мышления обезьян. Бьющаяся над загадкой бытия лошадь думает не на норвежском или абиссинском, тут другая форма мышления, слова не могут ее выразить. А сны человек видел всегда, задолго до того, как обогатился современным знанием; судя по всему, мы без секунды передышки мыслим с пятого месяца в материнской утробе и до смерти». Поскольку сфера интуитивного знания гораздо шире, то процесс самопознания типично «сандемусевского героя» заключается в том, что ему удается формулировать все новые и новые из его неясных предощущений, предзнаний. Так бродит кругами Эспен Арнакке, нанизывая воспоминание на воспоминание, так боится перейти к сути дела Джон Торсон, длящий предисловие, так действуют герои «Оборотня». Ибо «гора высока, но лежащий на земле в кандалах видит лишь Гору середины пути».

Этому слову «кандалы» можно найти массу синонимов — закомплексованность, внутренняя несвобода. Идол норвежских культуррадикалов психоаналитик Вильгельм Райх, автор книги «Массовая психология фашизма», оперировал понятием «панцирь». Всякое общество навязывает человеку определенную систему взглядов, норм поведения, представлений. То есть заставляет его надеть панцирь, который выполняет двоякую роль: он мешает человеку вести себя естественно, сковывает его и не позволяет развиваться заложенным в нем способностям, но и защищает внутренний мир человека, позволяет ему жить тайной духовной жизнью вдали от глаз недоброжелателей. «Я воздвиг укрепление против всех, даже против брата, взять это укрепление могли только через мой труп». И Эспен Арнакке, и Эрлинг Вик отдают себе отчет в том, что они с детства научились носить маску. Проблема в другом — оказалось, что отодрать ее практически невозможно. Так и живет человек вдвоем со своим недругом, со своим кошмаром и «становится непоправимо бесплоден»: его дела расходятся со словами, последние не отражают мыслей, и Янус ему бог. А фюрер легко может оказаться любимым учителем, вспомните грустную историю Гульнаре Сваре.

Массовость фашизма поставила вопрос о том, до чего может дойти человек, что называется, ребром. Как писал Макс Фриш, «если такие же, как и я, люди никак не застрахованы от возможности стать извергами и совершать поступки, на которые мы — за исключением единичных патологических случаев — не считали способными людей нашего времени, то откуда я, в таком случае, возьму уверенность, что сам от этого застрахован?» Сандемусе одним из первых в Скандинавии заговорил о фашистской опасности не как о национальной причуде немцев, но как о возможном завтрашнем дне Норвегии, он ввел в обиход термин «квислинговец» и написал ряд статей, получивших широкий общественный резонанс. А с начала мировой войны тема фашизма, оккупации, сопротивления навсегда прописалась в книгах писателя. Причем лучшие из них — «Былое — это сон» (1945) и «Оборотень» (1955) — прямо рассматривают людские отношения сквозь призму военного опыта.

Все фашисты у Сандемусе плоски, как гладильные доски: они глупы, ревнивы, завистливы, жадны и агрессивны, такие ходячие воплощения «взбесившейся глупости носорожьей силы». Нам не дано узнать ни о чем они думают, ни чем руководствуются, ни даже увидеть след разумного расчета в их действиях. Единственное исключение — юношеская любовь Эрлинга Гюльнаре Сваре, на примере которой нам наглядно показано, что «тяжелая юность редко делает человека хорошим, он становится уязвимым, мстительным, изломанным, нелюдимым или таким, как Гитлер». Но фашисты появляются не из инкубатора и их не засылают с другой планеты, такими их воспитывают общественные условия жизни. Значит, общество в целом и каждый его гражданин в отдельности несет свою долю вины и ответственности. Норвежцы — малочисленная нация, поэтому точка зрения каждого отдельного человека, его судьба в немалой степени влияют на общественный климат в целом. Гордецы и патриоты, норвежцы презирали коллаборационистов, а после освобождения дали волю своему гневу: был приговорен к смертной казни Квислинг, начались процессы над предателями, не простили и не пощадили даже Гамсуна. Но довольно быстро слово получили и «оступившиеся», в результате чего ряд осужденных досрочно вышли на свободу, а общество согласилось не напоминать им о том, что они имели несчастье просчитаться. Один за другим появляются романы Хуля, Холта, Банг-Хансена, Весоса об, условно говоря, коллективной ответственности за доморощенный фашизм.

«Война была и осталась и моим, и твоим делом хотя бы потому, что мы не оказали ей должного сопротивления», — говорится в «Оборотне». А в «Былом» Сандемусе судит себя и того строже: он отдает коллаборационисту Бьёрну Люнду многие широко известные, но оттого не более приятные автору бытовые подробности своей жизни. Перебравшись в Осло, Сандемусе долго и усердно добивался репутации оригинала, от которого можно ожидать чего угодно. И довольно быстро стал считаться самым необузданным в столичной богеме, кутилой и ловеласом, не пропускавшим ни одной юбки. Истории о том, как он раздавал сотенные в ресторанном застолье, пока семья сидела на одной картошке, как затащил с собутыльником огромную скамью в квартиру, а потом грузчики еле сдвинули ее с места, как устроил пожар в доме случайной знакомой Ивара Лу-Юханссона, к нему же ее приревновав, и многие другие, в том числе и большинство рассказанных в обоих романах разными героями, приписывались самому Сандемусе. Как и общеизвестная почти божественная влюбленность в него детей его и, как язвила Сигрид Унсет, «обеих жен». Действительно, любимое построение Сандемусе — любовный треугольник (а то и многогранник) тоже не является плодом исключительно писательской фантазии. В течение почти десяти лет Сандемусе жил, так сказать, на два дома. Иногда все шло на зависть окружающим тихо и гармонично, но иногда осложнялось и взрывалось, давая материал самым горьким страницам «Былого». К началу войны отношения совершенно запутались, и когда в годы стокгольмской эмиграции невенчанная жена ушла от писателя, забрав маленького сына, — Сандемусе тут же разводится и с законной женой. Этот страшный кризис середины жизни потому описан в «Былом» и «Оборотне» так искренне, но вместе с тем с огромным сочувствием к герою, что самому Сандемусе он едва не стоил жизни и рассудка. Обратите внимание на то, как Эрлинг встречается с Фелисией в Стокгольме — и она уходит в полном убеждении, что этот знаменитый писатель глубоко болен, что он сошел с ума. Это ощущение, что все махнули на тебя рукой, что никто не верит в тебя, было таким болезненным, пишет Сандемусе в статьях и эссе, что он из чистого протеста, единственно из невозможности смириться с этим клеймом написал «Былое — это сон».