Читать книгу "Мясо снегиря - Дмитрий Липскеров"

Мое одиночество не связано с отсутствием чувств кого-либо ко мне. Я одинок от Бога. Надеюсь, что от Него.

Бесы кружат… Круженье их — бесконечная карусель, так, что во рту привкус моря. Бесы кружат!.. Есть большой соблазн превратить их в ангелов.

Одиночество — ощущение близости смерти, может быть, сама смерть. Я сам — своя смерть. Я очень страшусь смерти, а значит, еще более боюсь себя, как ее носитель, как сама смерть.

Быть беременным собственной смертью. Вынашивать ее, холить, нежить… Знаешь наверняка, что разродишься удачно. Родишь себя, родишь смерть. Родишь мать, отца… Только не своих детей…

Рассказывать об этом бессмысленно. Объяснять — бессмысленно вдвойне. Секунде равен час. Часу — день, дню — месяц!.. Ах, все!!! Как все?!. На лице обескураженность, затем отчаяние. Все облетело. И листва, и лепестки ромашки, и волосы с головы… Ты готов снестись, как курица. Только черным цветом. Скорлупа черная, а желтка нет. Вместо — капля души, или ошметочек ее… Несут… Какого цвета ошметочек, простите?..

Противоядие против смерти… Ах, какая нужда в нем! Какая величайшая потребность в нем! Придумать что-либо замечательное или взаправду обнаружить противоядие!.. НЕТ противоядия против страха смерти!!! Всегда, каждую минуту представлять себе, что болен неизлечимо, веровать в это, как в Бога, сильнее, чтобы, когда по-настоящему, не так неожиданно, не так головокружительно больно, не так, будто в замедленной съемке наблюдаешь, как пуля летит в твою голову. Есть время рассмотреть калибр и искупаться в адреналине от предстоящего конца. Ах, ах, ах… Врезалась в череп и…

Она… Существо Божественное. Чиста и бела, как перышко из лебединого крыла. Ее столкновение со мной — неудача. Я словно окатил ее одиночеством, подморозил своей смертью. Так в трехлитровую банку молока попадает жирная чернильная капля. Но молоко столь густо, столь огромно в нем бессмысленное стремление жизни, и чернил в сливочной белизне не видно… Так преисподняя не в состоянии загадить райской прозрачности… От Бога… Спасибо ей, спасибо Ему за прозрачную глупость бытия!

Ее молодость, ее юная чувственность, жизнерадостность еще более подчеркивают мою конечность, мое увядание. Что странно, я никогда не думаю о ее конечности, о том, что, вполне вероятно, она скорее увянет, несмотря на долгое время, которое я жил до того момента, пока родилась душа лебедушки. Вероятно, мне плевать! Эгоист?!. Впрочем, она лет на тридцать переживет меня!!!

Влечение к смерти — влечение к преемственности. Умерла твоя мать, и непреодолимое желание броситься в ту же реку, над которой нет солнца, над которой всегда черно, и догнать рыжую и уткнуться в мертвые колени своей седой головой, и плакать бесконечно и искренне, как только можно рыдать над мертвым материнским лоном, из которого произошел на короткое мгновение, на искру одну, не успел взмыть к небесам, а уже сам мертв, воспитав в своих детях собственную смерть. Смерть — наследственная болезнь!

Умереть в порыве, вдохновленным! Ах, как хочется истовой, настоящей религиозности! Как самообмана, как средства от трусости, такой простительной, когда речь заходит об умирании. Превращение в монаду, или приобщение ко Всеобщему Адаму, много чего еще. Цепляешься так, что ногти трещат, а червь сомнения поглощает тысячелетнюю мудрость запросто. Проглатывает в один прихват.

Мамочка моя! У тебя холодны колени, чувствую правой щекой твой живот, щетиной ласкаюсь. Я помню твои белые, даже бледные руки с удивительно чистыми ногтями перед последним выдохом. Мне бы тогда его в полиэтиленовый мешочек поймать (выдох твой) и, когда особенно страшно в жизни уже без тебя, использовать для собственного вздоха, чтобы прочувствовать, покатать эти потусторонние молекулы на языке, сглотнуть поближе к душе и снова в мешочек изрыгнуть… Где сейчас твой последний выдох, мамочка!

Любимая, дорогая, единственная! Так и оставшаяся для меня Одной непокоренной женщиной! Я не виновен в твоей смерти, но ты виновата в моей. Еще жива твоя мать, и будь жива ты, ты смогла бы ей предъявить обвинения в собственной смерти.

Моя страна… Я так же не могу ею овладеть, как и своей матерью. Моя Родина, которую я истово люблю, не любит меня, и не потому, что я как-то персонально не пришелся ей, а потому, что она вовсе не может любить, никого и никогда.

Моя Родина может лишь изобразить гримасу любви, да и то тогда, когда нарочно погибнешь непризнанным, молодым. Тогда она прольет слезы над своим дитем, безвременно ушедшим в небеса. Затем отряхнется от праха и забудет в праздной суете. Да и немолодой уже…

Она… Существо Божественное… Белый пух… Но она не моя мать… Она не виновата в моей смерти, даже если выстрелит из пистолета в висок и разнесет мои порченые мозги по белым стенам. Поэтому она не столь близка мне. Я могу без нее… Хотя иногда мне вдруг безумно хочется сунуть свой нос ей под мышку и, как собаке, учуять запах, в котором был рожден! Может быть, она, Пуховая, уловила выдох моей матери, сама того не подозревая?!. Запах рождения и запах смерти… А?!! Ну-ка, ну-ка!

…

Она не носит в себе дыхания моей матери. Она сама станет матерью и будет виновницей смерти своих детей… Может быть, и моих. И я буду виноват! Хотя я никого не рожал. Вероятно, мужское семя бессмертно и лишает его этого Дара женское чрево.

Я не смог покорить свою мать! Мне удалось покорить всех женщин, с которыми я общался, хотя бы на миг сделать их зависимыми от меня чувственно, поэтому я с ними не могу жить. Я не отыскиваю в них мать! Не отыскиваю!

До твоего рождения все — отрезок без тебя, после смерти — вечность без тебя! Вечность без матери! Вечность без себя. Пожалуй, эти две вещи страшны непостижимо! Почему так все устроено? Вопрос с обреченностью в его безответности и ненужности. Вечность без Пуховой…

Секс. Нет, любовь. Оргазм — растворение в пространстве чувственного. Отшибленные на несколько мгновений мозги. Естественная тренировка смерти, данная нам природой. Спасибо ей за глумление… Миг смерти еще более краток, чем момент оргазма. Нет такого секундомера, микромера, чтобы засечь, когда все! Смерть вне времени. Может быть, она сладострастна?!.

Умер Ванечка в Тарусе. Ванечка — брат Пуховой, которой я хотел сунуть нос под мышку и учуять мать… Он был сильно младше сестры — на двадцать лет, и умер двух лет от роду. Сгорел в день. Ложный круп заставил его горлышко так хрипеть, словно сатана в грудь забрался. Дите билось в руках матери, черной лицом и волосами, само бледное, словно фаянсовая тарелка вечером, и в страшном рыке своем вращало неистово глазами, вдруг сделавшимися из голубых черными. Ванечкино тельце корежило и бросало, так что взрослые не могли удержать его детские руки, столько силы в мальчишечьих плечах было перед смертью. А ведь Ванечка не знал, что умирает, он даже не ведал, не чуял, что такое смерть, что это она терзает фарфоровое тельце и перехватила горло стальными пальцами Он просто не понимал, за что ему так плохо, за что его наказывают и кто? Кто! Кто! Кто!!! В один день его здоровый Дух, поселившийся на век, вдруг сорвался с насиженного места желторотой птицей и отлетел за реку Оку дозревать. Словно кто-то спугнул.